Чебачок к пиву. История одной мести

Он взял себя в руки, отстранил опять Альфу:

– Давай теперь обсудим детали.

Альфа округлила глаза, как бы вопрошая, «какие ещё могут быть детали?!»

Арбелин засмеялся счастливым смехом мужчины, которого полюбила восхитительная женщина-мечта:

– Детали совместной жизни. Как отнесётся к твоему решению папа? Он знает?

– Да, я ему сказала. Ты знаешь, что он сказал? А вдруг Юлиан Юрьевич откажется… Ой! – Альфа испуганно посмотрела на Арбелина, поймав себя на том, что сказала ему «ты».

Арбелин захохотал, поймав её «ты» и поняв «ой!».

– Можно, можно! Теперь только на «ты». А вот как ты будешь называть меня по имени?

Альфа ласково посмотрела ему в глаза:

– Можно «Юлик»?

– Тебе теперь всё можно, как придумаешь, так и называй. А при народе?

Альфа приняла серьёзный вид:

– При народе ты будешь «Вы, Юлиан Юрьевич».

– Запутаешься ведь.

– Не запутаюсь. Я же прожжённая рационалистка, у меня мозг всё вокруг держит под контролем.

– Это точно. Удивительная рационалистка, я это при первой же встрече определил. И как ты при таком мозге в меня влюбилась?!

– Это потому, что ты – сплошная и неодолимая фасцинация. В тебя невозможно не влюбиться. Ты – как магнит. Меня рядом с тобой колотит, а мозги вырубаются.

– Ладно, ладно, вырубаются… У всех бы так вырубались… Продолжим о деталях. Папа как отнесётся?

– Как я решила, так и отнесётся.

– Уверена?

– На сто процентов. Он тебя тоже любит. А мне желает счастья. А моё счастье – это ты.

– Очень логично. Только договоримся, спать в разных комнатах.

– Почему?!

– Я работаю до двух ночи, а то и до утра бывает. И в полном уединении. Привычка.

– Как скажешь. Но иногда…

– Иногда можно. – согласился Арбелин. – Свои носки и носовые платки стирать буду сам.

– Но я же умею стирать!

– Вот видишь, Толстой прав…

– Понято, будешь стирать сам.

– Питание моё будет аскетическое, вы с Денисом это видели.

– Принимается без звука! Я и сама такая.

– Я чихаю так, что дом трясет. В маму.

– Буду смеяться.

– Если я заболею, как было в новый год, надо будет меня немножко жалеть. Мне понравилось.

– Буду жалеть, заботиться и любить.

Альфа приникла к груди Арбелина и уже ничто не смогло бы её от него отстранить. Он и не пытался, бережно прижимая к себе и целуя её в макушку.

И наступил их праздник. И стали они мужем и женой. И узнала Альфа, как это удивительно сладко, стать женой любимого мужчины, с которым будешь делить все горести и радости жизни – до самого её конца.

Свадебного ритуала решили избежать. В фотостудии организовали небольшое застолье, пригласив папу, Дениса с Альбиной и Романа Кукуева. Вот и всё торжество.

***

Дня через три позвонила Инга:

– Соскучилась, Юлиан Юрьевич, жду приказа спасать.

– Приказа не будет, Инга. Я женился, а когда я женат, то абсолютно моногамен. Извини меня. Мне с тобой было хорошо.

– Кто эта счастливица, Юлиан Юрьевич?

– Альфа, моя сотрудница и ученица.

– Завидую ей. Что ж, раз приказано не появляться, повинуюсь. И буду о Вас помнить всю жизнь.

Расставание с Арбелиным прошло для Инги тяжело. Она снова ощутила себя страшно одинокой и покинутой в этом мире и впала в затяжную депрессию. Она мучительно искала выход и всё чаще подумывала сбежать из всесильной организации. Но как?

Спустя неделю вдруг позвонила из Москвы Наташа. Словно почувствовав на расстоянии перемену в жизни Арбелина, она снова перешла на «Вы». А узнав о женитьбе Арбелина, сказала об Альфе, хотя о её существовании не знала и никогда её не видела.

– Счастливая.

Часть тридцать первая

ФАСЦИНОФИКАЦИЯ ЧЕБАЧКА

***

Кисельчук креативно фонтанировал, придумывая новые и новые приманки к празднику. И вдруг вспомнил о юмористическом стихотворчестве своего научного наставника, под мудрым руководством которого стал кандидатом философских наук. Его научный руководитель, доктор наук, профессор, академик и заведующий кафедрой истории философии Ефим Арнольдович Лабутин имел любопытное пристрастие, веселившее весь философский факультет, особенно же студентов, – он сочинял смешные куплетики, за основу для которых взял песенку медвежонка Вини-Пуха в знаменитом мультфильме: «на то оно и утро». Это стихотворчество превратилось у него в своеобразную зависимость и так его захватило с потрохами, что он выдавал ежедневно два-три стишка, которыми взахлёб делился с любым первым встречным на факультете, когда приходил на работу, будь то коллега-профессор, аспирант или студент. Новый куплет тут же с быстротой кометы проносился по факультету и все делились друг с другом новой выдумкой профессора.

«Это же находка! – воскликнул Кисельчук, – Куплеты про пиво, городской конкурс!» И помчался к Лабутину.

Всю сознательную жизнь Ефим Лабутин подвергал утрамбовке классическую немецкую философию, подвергая её марксистско-ленинской кастрации, и стал на этой мякине доктором философских наук, а недавно и академиком РАЕН.

Выбор свой в философской науке пугливый и осторожный от природы Ефим Лабутин сделал по принципу максимальной безопасности и надёжности. Занятие философией в СССР было делом небезопасным, философская когорта постоянно подвергалась идеологическим и антисемитским чисткам и головы летели исправно. Для еврея Ефима Лабутина, прекрасно понимающего, куда суётся, первым делом стало нащупать безопасную тематику. Магистрально безопасными были два направления: «руководящая и направляющая роль коммунистической партии» (в чём угодно – от международной политики до подъёма животноводства!) и «критика буржуазной философии», которая объявлялась априорно сплошь идеалистической, гнилой и враждебной марксизму-ленинизму. В этом втором безопасном направлении супербезопасным было подвергать кастрирующим манипуляциям классическую немецкую философию, особенно её столпов Гегеля и Канта. И тому было прекрасное основание, заложенное самим Марксом. Не кто иной как создатель марксизма объявил немецких философов своими классическими предшественниками, без которых ему было бы невмоготу сделать качественный прыжок к высотам истинной и навсегда верной философии. Таким образом, Маркс оставил советской коммунистической философии завещание: немецких философов-классиков не только критиковать, как и сам он проделал, но уважать и любить, а особенно Гегеля, вооружившего его диалектикой, и Канта, с его агностицизмом и обширной материалистической научностью: как-никак, а именно Кант создал материалистическую гипотезу возникновения Вселенной. Тех, кто правильно понял завещание Маркса и любовно кастрировал немецких классиков и, кастрируя, выражал им почтение, коммунистическая партия никогда не трогала, а, напротив, поощряла и осыпала степенями и званиями. Вот Ефим Лабутин и присосался к Канту, и Кант его возвёл на олимпийские философские высоты и надёжно и исправно кормил всю жизнь. А поскольку был Иммануил Кант огромен и бесконечен, то и десяток жизней не хватило бы его обсасывать и кастрировать, что Ефим Лабутин и проделывал профессионально, достигая марксистско-ленинской эквилибристической бессмысленности. А кому нужен смысл? Если нужен, читай самого Канта.

Но был Лабутин достаточно умён, чтобы понимать бессмысленность манипулирования наследия гения, и потому всю жизнь его преследовал когнитивный диссонанс, взывающий к какой-нибудь отдушине для снятия душевного нравственно-стрессового дискомфорта. И он нашёл даже не одну, а две отдушины, отлично подружившиеся в его черепе. На уровне идейности он натянул на себя личину интеллектуального фрондёрства и выставил на щит этакое показное почтение к Иосифу Виссарионовичу, когда положено было того ругать или хотя бы о нём молчать. В маленьком его домашнем кабинете над диваном висел огромный портрет Иосифа Виссарионовича в кителе генералиссимуса, а рядом –портрет поменьше, основателя философского факультета, философа-патриарха Михаила Руткевича. Получилось замечательное фрондирующее сочетание для восприятия любого, кого Лабутин приглашал в гости или по делу. Отлично дополнял эту идейную фронду залихвастский ёрнический юмор куплетами Вини-Пуха и анекдотами собственного сочинения. Сталин, Вини-Пух и анекдоты создавали Ефиму Лабутину репутацию независимого оригинала и фрондёра, не страшащегося никакого идеологического осуждения. Да и за что осуждать! Иммануил Кант, изящно им препарированный, был непробиваемой бронёй.