Как много в этом звуке

— Ну, на Ньютона ты, Федя, напрасно бочку катишь, — заметил Костя. — Он ничего старик, не зря жизнь прожил.

— Бедные вы, бедные! — тяжело вздохнул Федор. — С вами уж и пошутить нельзя. Даже шутки вам нужны какие-то… колодочные. Чтоб по размеру были, по стандарту международному.

— Опасный ты человек, Федя, — озадаченно проговорил Костя. — Чует мое сердце — есть у тебя второе дно.

— И второе — не последнее, — усмехнулся Федор.

Постепенно стемнело, увлеченные разговором, они не догадывались включить свет и ехали в полумраке. Когда за дверью раздался перезвон стаканов и проводница, не говоря ни слова, вошла в купе, поставила на стол чай и молча вышла, Костя спрыгнул с верхней полки, надел шлепанцы, подтянул брюки, присел на нижнюю полку. Олег Алексеевич начал медленно сдирать обертку с сахара. Валерия Александровна, поставив на колени свою сумку, принялась копаться там, разыскивая что-то к чаю. За окном мелькали черные стволы деревьев, изредка в сумерках можно было различить фары стоявших у переездов машин, огоньки редких изб. Наткнувшись ногами на авоськи Федора и почему-то впав в легкое раздражение, Костя, не глядя, сдвинул их в сторону, сел ближе к столику. Федор наклонился, поправил свои узлы, поставил их на прежнее место.

— Там труба проходит, — пояснил он. — Отопление… Нагреется моя колбаса, протухнет.

— Ничего, прожаришь раз-другой — сойдет, — усмехнулся Олег Алексеевич.

— Говорят, что с запашком куда полезнее! — хохотнул Костя.

— Главное — привыкнуть, — улыбнулась одними лишь глазами Валерия Александровна. — Я слышала, что медведи нарочно прикапывают дичь на время, чтобы она слегка… м-м… взялась душком.

— Да? — переспросил Федор. — Ну ладно… кому-то и сволочью надо быть.

— Это ты о ком? — спросил Костя, напрягшись и побледнев.

— О себе, — просто и буднично ответил Федор. — Только о себе, только о себе. — Он взял стакан с серым чаем и, отодвинувшись от столика, начал прихлебывать прямо с рук.

— Ну, это уж вы напрасно себя такими словами, это уж вы слишком. — Валерия Александровна со значением посмотрела на Олега Алексеевича и Костю. — Право же, вы не заслужили столь суровой оценки.

— Не повезло вам с попутчиком, — проговорил Федор, не то вздыхая, не то просто стараясь остудить чай. — Вы все такие воспитанные, образованные, с полуслова понимаете, суждение у вас есть обо всем на свете… Дипломы, кабинеты, портфели… А тут вареная колбаса в авоське… Стыд и срам. То-то смеху у вас будет, когда расскажете своим приятелям про эту колбасу, то-то веселье начнется. Не остановишь. — Федор смотрел в стакан, словно опасаясь, что по глазам его поймут его обиду и оскорбленность. — Но кому-то и сволочью надо быть на земле, без них тоже нельзя, без сволочей жизнь остановится. Вот сел бы к вам четвертым кто-то с портфелем, а в портфеле важные бумаги… Другой разговор. Понимание, уважение, извините, пожалуйста, угощайтесь, ради бога, приятно познакомиться… А тут можно и колбасу ногой поддать. Ничего страшного, съест и тухлятину…

— Федя! — вскричал Костя и повернулся к Федору всем телом. — Ну, прости! Ну, не хотел! Не думал даже, что там твоя колбаса!

— Бывало, собаку вышвырнешь вечером во двор, утром проснешься, а там мороз пятнадцать-двадцать градусов… Идешь извиняться перед псом, похлебку ему суешь, за ушами чешешь… — Федор не поднимал глаз от стакана. — Я ведь правду говорю — вы и в самом деле в одном купе со сволочью оказались. И фельетоны были на меня, и товарищеский суд порицал, и соседи жаловались, и с работы меня гнали… Гнали, еще и как! Под зад коленом, можно сказать. Склочник я, кляузник, пакостник. Пишу, жалуюсь, сплетничаю… Но кому-то и эту работу надо выполнять, кому-то и собой жертвовать надо. Вот вы, — Федор поднял глаза и посмотрел на каждого, — вот вы не ссоритесь с начальством? Нет, не ссоритесь. Даже убедившись, что глупое оно у вас, что ворует, торгует квартирами, должностями, не брезгует подарками дорогими, не станете возмущаться, не подниметесь на трибуну, в суд не напишете. Потому что вы хорошие люди, у вас воспитание, положение вам не позволяет, много у вас отговорок. Запачкаться опасаетесь. Опять же ждете отпуск в августе, повышения, благодарности… Черт с ним, с Богоявленским, его и нет вовсе, этого Богоявленского-то… Я всю неделю по судам ходил, по редакциям, по министерствам… Ни с чем еду, ничего не добился. Даже гостинцев купить не успел, только вот колбасы детишкам недалеко от вокзала успел хапнуть. А ты пинаешь ее. — Федор посмотрел на Костю без обычного напора, беспомощно посмотрел.

— Ну, прости, Федя! — Костя сложил руки на груди.

— Пожалуйста. — Федор равнодушно пожал плечами.

— А я даже не заметила ничего. — Валерия Александровна обвела всех недоуменным взглядом. — Что произошло-то?

— Ладно, — сказал Олег Алексеевич. — Проехали.

Утром, когда уже рассвело, Федор сошел на какой-то маленькой станции. Лил дождь, покрытый лужами перрон пузырился от ударов капель, редкие встречающие жались под козырьками киосков, у багажного отделения, выглядывали из дверей низенького кирпичного здания вокзала. Федор тяжело спрыгнул со ступеньки, прошел вдоль вагона, махнул рукой своим попутчикам, приникшим к окну. Потом сунул руки в карманы, поднял куцый воротничок пиджака и, ссутулившись, прямо по лужам, направился к выходу с перрона.

— Он же колбасу забыл! — вдруг воскликнула Валерия Александровна.

— Оставил, — обронил Олег Алексеевич. — Я видел.

Костя схватил авоську и бросился к выходу. Отражаясь в лужах, он пробежал по перрону, догнал Федора уже за калиткой и протянул ему авоську. Федор улыбнулся, что-то сказал Косте, а тот все стоял под дождем и протягивал сетку. Бумага намокла, расползлась, и даже из вагона было видно, как батоны колбасы влажно поблескивают целлофановыми боками. Наконец Федор неохотно взял авоську и, не оглядываясь, направился к автобусной остановке. Костя тут же бросился обратно — поезд уже тронулся и начал медленно набирать скорость. Через несколько минут от станции не осталось никаких следов. Вдоль дороги были видны только голые поля с редкими черточками столбов.

Багульник

Как и все в этой жизни, события начались с вещей будничных и ничем не примечательных. Мы с Равилем слегка подзадержались за пивом — недалеко от Белорусского вокзала, рядом с часовым заводом, в полуподвальчике. Вы наверняка знаете это местечко. Пиво там разливает Фатима, женщина красивая, улыбчивая и, самое главное, к нам с Равилем относится с неизменным гостеприимством. Даже подарки дарит в дни рождения, естественно, когда эти дни мы отмечаем в ее подвальчике.

Сознательно говорю об этом столь подробно, поскольку все, что произошло позже, настолько выходило за рамки разумного, что мне просто необходимо как-то заземлить эти события, убедить самого себя, что я в здравом уме и твердом рассудке, что пива выпито не так уж много, бывали у нас посиделки и более обильные.

Разговор шел о мистике, но какой-то пустоватый, хотя время от времени Равиль меня предостерегал — не надо, дескать, об этом так подробно, не трогай понятия не то чтобы недоступные нам, из его слов выходило, что они нежелательные, почти запретные. Такая вот тональность проскальзывала в его словах.

— Почему? — уже в легком пивном хмелю удивлялся я.

— Слушают, — отвечал Равиль вполголоса.

— Кто?

— Они.

— Здесь?

— Они всегда рядом, любят слушать такие разговоры. Их прямо водит от хохота.

— А что еще любят?

— Они вообще любопытные ребята… Иногда до неприличия. Например, когда мужчина с женщиной… Ну, ты понимаешь… От этого зрелища их просто не оторвать.

— Надо же, — озадачился я и замолчал, поскольку Фатима принесла пиво и фисташки.

В общем, поговорили.

Мне кажется иногда, что во время таких пивных бесед мы с Равилем сделали немало открытий, проникли в те области бытия, в которые человеку пока еще вход закрыт. Ах, если бы вовремя догадаться да не полениться и записать наши прозрения, а то и запатентовать… Хотя, наверно, все-таки не стоит этим заниматься, открытия наши явно преждевременные, до них дойдет дело лет через сто, если не через тысячу, а то, что мы прорвались в эту область сегодня, дело случайное, результат гула электричек, улыбки Фатимы, прочих совершенно неуловимых обстоятельств, которые тем не менее влияют на человеческую психику, разум, интуицию, особенно, когда все это обострено светлым «Невским»…