Матисс

ном в пах и исчезает.

Потом ему долго еще снилась эта девушка-Москва татуированная картой столицы. Это были неистовые виденья. Он занимался с ней любовью, никогда не приближаясь, но в то же время сливаясь, – то ныряя в адские пещеры, то скользя по рябой карте папиллярных линий, складок, неожиданного, упоительного рельефа тела… «Москва – рогатое слово, – однажды объяснил он себе, пробудившись. – „М“ – это Воробьевы горы, пила кремлевской стены. „О“ – Садовое, Бульварное, Дорожное кольцо. „С“ – полумесяц речной излучины. „К“ – трамплины лыжные, кремль, конь черный. „Ва“ – уа, уа, – детский крик, вава». Как только он это произнес про себя, метель из букв – в, м, к, а, с, о, в, а, к, м, о, в, а, м, о, с, к, а, о, м, в, а, – заживо засыпала его и проглотила – и все, после этого все сны о Москве прекратились.

LXXXIII

Пока не встретил наверху весну – переливчатых дружных скворцов, пока не набухли почки на кустах и так приятно стало их скусывать с веточки, одну за другой, разжевывать, вникая в свежую горечь листа, – все полтора этих месяца он провел под землей, питаясь наперечет орехами и сухофруктами, поддавшись губительному очарованью сомнамбулического тленья. Под землей он постоянно спал – спал где хотел, а спать ему в тишине хотелось всегда. Усталость жизни накрыла его, как рыбу вся та вода, что она за жизнь пропустила сквозь жабры, накрыла свинцом. Спать ложился он где ни попадя, ему было все равно, лишь бы не на земле. Ложился в вагонетку, словно груда грунта, слыша, как где-то мерно капает вода, представляя, как потихоньку исчезает, превращаясь в груз неживых, твердых молекул, – и постепенно, засыпая, терял и этот слабый интерес к представленью. Его мысли тогда часто были заняты летаргическим сном, его природой, близкой к умиранью… Он укладывался в вагонетку, и совершенное беззвучье, расталкиваемое стуком его собственного сердца, утягивало его в сон, и даже отдаленный шум поездов или уханье и вой вдохнувшей вентиляции окатывали его убаюкивающими шевеленьями воздуха.

Его сны говорили ему: «Отдыхай», – и он смущался их, не желая вообще возвращаться к жизни. Смутное предчувствие большого дела, которое ждало его наверху, как война, время от времени накатывало на него, но отборматывался сквозь сон: «Не хочу, не желаю, не тронь».

Постепенно он вошел в то состояние покоя, в котором мог уснуть в любое мгновение. Так он и поступал, когда брел туннелем за Москву, два дня, полсотни километров преодолевая в несколько приемов. В любой момент он мог остановиться и лечь навзничь за поребрик не то сливной, не то технической отмостки. Всегда он был уверен в своей невидимости. Найдя в отвале грунта жирные сколы угля, растолок и вымазал крестом лицо наподобие индейского боевого раскраса. Уголь всегда носил с собой, подновляясь на ощупь. Только заслышав звон рельсов, он хладнокровно ложился навзничь за поребрик, прикрывая глаза, чтобы в прищур проводить этажерчатую дрезину с беспечным обходчиком, свесившим за борт ноги…

Два или три раза он видел в метро