Кто убил Паломино Молеро?

– И я рад, донья Адриана, – отвечал полицейский. – Я вот поговорил с вами и хоть на пять минут отделался от Паломино, а то он так и стоял у меня перед глазами. Каждую ночь кошмары снятся. Может, хоть сегодня этого не будет.

У дверей харчевни он распрощался с доньей Адрианой и зашагал в участок. Там они с лейтенантом и жили: лейтенант в просторной комнате, примыкавшей к служебному помещению, а Литума – в каком-то чуланчике. Все остальные полицейские были люди семейные и жили своим домом. По дороге Литума воображал, как лейтенант скребется в окно харчевни и шепчет страстные признания. Вот уж точно – бросает слова на ветер.

У входа Литума заметил листок бумаги, свернутый в трубочку и засунутый за дверную ручку с таким расчетом, чтобы он сразу бросился в глаза. Литума осторожно развернул его и, войдя в кабинет: два стола, на стене – щит с изображением перуанского герба, в углу – национальный флаг, в другом – плевательница, – включил свет. Письмо было написано синими чернилами, аккуратным, изящным почерком человека, привычного к перу и бумаге:

«Те, кто убил Паломино Молеро, выманили его из дома доньи Лупе в Амотапе. Допросите ее. Она вам поможет». Анонимки – насчет супружеской измены и темных дел с контрабандой в портовой таможне – приходили в полицию часто. Но это письмецо было первым откликом на гибель Паломино Молеро.

V

– Вот это названьице! – сказал лейтенант Сильва. – Неужели и впрямь оно происходит из этой истории про священника и его служанку? Вы, донья Лупе, какого мнения на сей счет?

Амотапе лежит в полусотне километров к югу от Талары среди раскаленных дюн и обжигающей гальки. Вокруг пересохшие от зноя заросли кустарника, рощицы рожковых деревьев, один-два эвкалипта – бледно-зеленые пятна их листвы оживляют серое однообразие пейзажа. Деревья приноровились впитывать из воздуха капли влаги, и потому стволы их так скручены и скорчены, что издалека кажутся какими-то ведьмами, растопырившими костлявые руки. В блаженной прохладе под сенью их крон всегда пасутся тощие козы, обгладывая потрескивающие стручки; сидит пастушок или пастушка с дочерна загорелым лицом и живыми проворными глазками.

– Так как вы полагаете, донья Лупе, история про священника и служанку – это правда? – повторил лейтенант.

Деревня – беспорядочное нагромождение глинобитных, крытых тростником домиков с крошечными загонами для скота; вокруг площади с фонтаном, клумбой и памятником учителю Боливара – Симону Родригесу, окончившему свои дни в этом захолустье, – стоят несколько домов почище. Жители Амотапе, люди бедные и пропыленные, живут тем, что разводят коз, торгуют хлопком, привечают водителей грузовиков и пассажиров автобуса Талара – Сульяна, которые делают здесь остановку, чтобы хлопнуть стаканчик виноградной водки и закусить. Название свое городок получил, как гласит местная легенда, еще в колониальные времена и вот каким образом: некогда там жил чрезвычайно скаредный священник, который терпеть не мог кормить гостей. Служанка его, потакавшая этой слабости, увидев, что кто-нибудь приближается к их дому, кричала: «Амотапе, Амотапе!» [2]

– Кто его знает, – пробормотала наконец женщина. – Может, правда, а может, и брехня.

Она была так худа, кто кости, казалось, вот-вот прорвут оливковую, пергаментно-сухую кожу. На полицейских она глядела недоверчиво. «Еще недоверчивей, чем на нас обычно смотрят люди», – подумал Литума. Женщина так и сверлила их глубоко запавшими, испуганными глазами и время от времени потирала руки, словно сильно зябла. Встречаясь с ними взглядом, она выдавливала улыбку – неискреннюю и кривую, больше похожую на гримасу. «Да ты, голубушка, перепугана насмерть, – подумал Литума. – Должно быть, тебе немало известно». Женщина подала им жареных бананов, салата и вина, а глядела все так же подозрительно и боязливо. «Когда же он начнет задавать ей вопросы?» – думал Литума, чувствуя, как от выпитого шумит в голове. Полдень, самое пекло. Кроме них с лейтенантом, в харчевне никого не было. В окне виднелась покосившаяся церковка святого Николая, героически сопротивлявшаяся натиску времени. А за нею, в нескольких сотнях метров, ползли по шоссе грузовики: одни – в Сульяну, другие – в Талару. Вот на таком грузовике, кузов которого был заставлен клетками с курами, приехали в Амотапе и лейтенант с Литумой. Все местные ребятишки с любопытством разглядывали полицейских, покуда те брели через поселок. Над крышами нескольких домиков полоскались на ветру белые полотнища. Лейтенант спросил, в каком из них помещается закусочная доньи Лупе, и ребятишки, окружившие их, хором указали дорогу. Литума с облегчением вздохнул: слава богу, донья Лупе существует на самом деле, не зря, значит, тряслись они по жаре в кузове, пропахшем птичьим пометом, поминутно отплевываясь от перьев, лезших в глаза и уши, полуоглохли от неумолчного кудахтанья своих спутниц, одурели от солнцепека. А потом еще возвращаться в Талару – снова плестись к шоссе и голосовать на обочине, пока какой-нибудь водитель не сжалится и не подвезет.

– Здравствуйте, донья Лупе, – войдя, сказал лейтенант. – Вы, говорят, такая мастерица готовить, что и мы не утерпели, приехали проверить, не врут ли люди. Надеюсь, вы не обманете наших ожиданий и подтвердите свою славу.

Судя по тому, каким взглядом окинула их донья Лупе, ни единому слову лейтенанта она не поверила. Да и как было поверить, размышлял Литума, если чича едкая как щелочь, а мясная начинка совершенно безвкусная? Поначалу местные ребятишки прилипли к окну, не сводя с посетителей глаз, но потом разбежались, явно заскучав, и теперь во дворе, возле очага и трех колченогих столиков остались двое-трое полуголых детей. Наверно, ребятишки доньи Лупе. Странно, однако, что у женщины ее возраста такие маленькие дети. А может, она только выглядит старухой?

Все попытки завязать с ней беседу ни к чему не привели. О чем бы ни заводил речь лейтенант: о погоде, о засухе, о видах на урожай, о происхождении названия Амотапе, – она либо молчала, либо что-то односложно бурчала себе под нос, либо отделывалась недомолвками.

– Сейчас я тебя, Литума, сильно удивлю. Ты ведь тоже, наверно, считаешь, что донья Адриана толстуха? А? Признайся. Так вот, Литума, это заблуждение. Она не толстая, а пышнотелая. Улавливаешь разницу?

Когда же он начнет? Как подступится к донье Лупе? Литума сидел как на иголках, дивясь и восхищаясь. Ему ли не знать, как мечтает лейтенант размотать это убийство? Не он ли был свидетелем того, как вчера вечером подействовала на лейтенанта анонимка? Обнюхав бумагу не хуже ищейки, он изрек: «Нет, это не липа. Тут пахнет настоящим делом. Придется ехать в Амотапе».

– Ты вправе спросить, друг мой Литума, в чем же разница? Отвечу тебе. Толстуха – вся мягкая, рыхлая, квелая, дряблая. Прикоснись к ней – рука по локоть уйдет, как в тесто. А пышнотелая – тугая, литая, у нее всего столько, сколько надо и даже чуточку больше. Избыток этот особенно тешит и радует. Сколько надо и там, где надо. Потребное количество на должном месте! Тронешь – и почувствуешь сопротивление, пальцы так и отскочат.

Всю дорогу до Амотапе, невзирая на то, что солнце огненным буравом ввинчивалось прямо в темя, лейтенант не закрывал рта, рассуждая об анонимке, о лейтенанте Дуфо, о полковнике Миндро и о его дочери. Но чуть только переступили они порог этой забегаловки, он стал вести себя так, будто до Паломино Молеро ему нет решительно никакого дела. Толковал он только про странное название поселка, – ну разумеется! – о достоинствах доньи Адрианы, причем голос не понижал, присутствием хозяйки нимало не смущался.

– Это разница между мускулом и жиром, друг Литума! Толстуха – это жир! Пышнотелая женщина – это туго сплетенные мышцы! Лучше тугих, мускулистых грудей нет ничего на свете! Не променяю их даже на кулинарные чудеса нашей доньи Лупе. Не смейся, Литума, я говорю истинную правду. Ты в этих делах ничего не смыслишь, так слушай и просвещайся! Мускулистый живот, мускулистый зад, мускулистые бедра – это яства, достойные только королей, князей, генералов! Ах, боже мой! Вот такова и владычица моего сердца, друг Литума! Она не жирная, нет! Она не толстуха! Она – пышнотела! Она – мускулиста, черт бы меня подрал. И за это я ее люблю.