Секта эгоистов

Назавтра он снова пришел на Архиепископскую площадь. Она опять танцевала там. Он был восхищен. Когда она обошла зрителей со своим бубном, он не дал ничего и продолжал глядеть на нее, даже после того, как все уже разошлись. Тогда она подошла и снова дала ему пощечину.

И он понял, что именно этого ждал со вчерашнего дня.

Он пришел и на следующий день.

Ее не было. Он ждал, ничего не понимая. Как? Неужели он утратил способность являть ее по собственному желанию? Ему надо было как следует сосредоточиться…

Он резко повернулся и покинул площадь. Миновав городские ворота, он пошел прямо через поля. Свежему ветру не удавалось остудить огненный обруч, сжимавший ему виски. Ноги сами привели его к церкви Святого Амвросия, и он, словно против воли, вошел в маленькую круглую часовню, затерявшуюся на холме под голубым и диким небом.

И тут, первый раз в жизни, он, сам не отдавая себе отчета, взмолился к Богу. Он признал Творца и вознес Ему долгую молитву, полную искренности и отчаяния; впервые в жизни ощутил он себя малою песчинкой в бесконечном пространстве, он молил о помощи, словно один из многочисленных смиренных грешников, населявших бретонскую землю.

Долго ли он молился? Была ли услышана его молитва? Когда он, открыв глаза, повернулся к соседнему приделу, он увидел коленопреклоненную и горячо молившуюся черноглазую цыганку.

Так, значит, его власть была ему возвращена!

Она поднялась с колен и улыбнулась ему. Они мирно вышли из часовни.

Она уселась на камни, лицом к морю; он устроился рядышком. Они вместе наблюдали за игрой ветра с волнами, все катившимися и катившимися к берегу. Ветер свистел вокруг и, казалось, что-то говорил.

— Дай, — сказала она, — я узнаю твою судьбу.

Она взяла его ладонь безо всякой нежности и долго в нее вглядывалась. Потом внезапно вздрогнула, побледнела, дыхание ее участилось. Она резко отбросила его руку и вся ушла в созерцание горизонта.

— Ты скоро умрешь.

Она очень спокойно произнесла эти слова; он же был так счастлив видеть ее рядом, слышать ее голос и знать, что она обращается к нему, что не осознал их смысла.

Тогда она медленно повторила:

— Ты скоро умрешь.

Он наконец понял и рассмеялся. Он хохотал громко, долго, во все горло. И проникся нежной жалостью к ней, бывшей одним из его творений — и заявлявшей ему, своему творцу, что он скоро умрет. Вот уж поистине забавно! И все же, покуда он смеялся, ледяная дрожь пробежала у него по спине; ветер проник сквозь его одежду, и Гаспар понял, что голоден, что ему холодно, что он устал, и вдруг почувствовал себя тоже хрупким и уязвимым. У него закружилась голова.

Ее рука легла ему на плечо.

— Ты скоро умрешь, но и я умру тоже, еще раньше тебя.

Она сжала его очень крепко, словно в порыве страсти, хотя глаза ее горели ненавистью. Гаспар вновь обрел ясность мыслей:

— Нет, ты не умрешь. Если я захочу, ты вообще никогда не умрешь.

Он хотел было объяснить ей, что сам является первопричиной и источником мира, что все предметы и люди находятся в его высочайшей юрисдикции и что лишь ему одному принадлежит право окончательного решения, но ему недостало решимости, и он даже испытал какое-то неясное смущение, похожее на стыд.

— Это слишком долго объяснять, — трусливо заявил он.

Она бросила на него взгляд, исполненный надежды, но мгновение спустя чело ее вновь омрачилось, и она упрямо сказала:

— Что написано, то написано.

— Да где же это написано?

— На твоей руке, на моей руке.

Гаспар посмотрел на свою руку и вдруг испытал чувство ужаса. Сейчас это была не рука, а огромный мясистый паук, и на покрасневшей от холода коже там и сям торчало несколько волосков, и зрелище это показалось ему отвратительным, в нем было что-то непристойное. Дрожа от холода, ослабев, он прикрыл отяжелевшие веки, и тут внезапно тело его наполнилось теплом.

Это цыганка прильнула к его губам, языки их сплелись, она опрокинула его навзничь и обрушилась на него всею тяжестью своего тела. Гаспару почудилось, что земля разверзается под ним.

И тотчас же снова холод. Он открыл глаза: цыганка убегала вдоль берега и была уже далеко.

— Куда ты? — крикнул он.

Она не ответила, но, обернувшись, махнула рукой в знак прощания.

— Когда мы увидимся?

Он кричал изо всех сил.

Она пожала плечами и указала на небо.

— Давай условимся, когда, прошу тебя, не будем полагаться на случай!..

— Случая не существует!.. — прокричала она в ответ.

— Естественно, не существует!..

Она бежала так быстро, что мгновение спустя уже скрылась среди скал.

Прошло три дня. Три дня, в течение которых цыганка не показывалась. Три дня, преобразившие Гаспара навсегда.

Три дня он искал ее и не находил; в эти три дня он познал тревогу, надежду, растерянность, возмущение, гнев, жажду мщения. И что было совсем уж в новинку, по истечении этих трех дней ему захотелось свести счеты с жизнью, ибо к мукам влюбленного прибавились страдания философа, чье учение оказалось ложным… И теперь он призывал смерть как избавление.

Так что через три дня — срок, который она наверняка выдержала нарочно, — перед цыганкою предстал уже другой человек.

Уже почти в сумерках он обнаружил ее на пустынной площади. Там она долго танцевала для него одного; стемнело, он едва различал ее во мраке, но слышал ее дыхание, и порою ткань ее юбок касалась его щеки. Когда же она поклонилась, он заключил ее в объятия. Они вместе поднялись в маленькую комнатку под самой крышей, нанятую Гаспаром, и там наконец соединились.

Ночь была долгая и бурная. Не столь Гаспар обладал цыганкою, сколь был, напротив, обладаем ею, ибо она любила своего любовника, но добивалась от него наслаждения, словно мужчина от своей любовницы: она требовала, она отказывала, она брала. И Гаспар, этот мудрый завсегдатай борделей с на все согласными девицами, никогда не помышлявший о том, что рука его может встретить чужую руку, а его плоть — подарить наслаждение, впервые узнал, что такое любовь.

Наконец, когда все ухищрения неги были исчерпаны, она отпихнула его ногой и, растянувшись посреди кровати, заснула в спокойном, довольном, счастливом одиночестве. Ее тело покоилось на простыне, обнаженное, чуть прикрытое изменчивой муаровой тенью, так как луна освещала лишь один ее бок и плечи. Гаспар встал и распахнул окно; в комнате пахло любовью, там стоял пресный запах мужского наслаждения и другой, лимонно-мускусный, — женского. Он снова посмотрел на нее. Ее дыхание было глубоким, чувственным. Казалось, вдыхаемый воздух согревал и нежил ее тело до самого выдоха. Благородство зверя, думал он, природное благородство, утонченность членов, единое, цельное тело, а вовсе не вульгарная совокупность различных частей — красивой груди, красивого зада, смазливого личика… Здесь ничего нельзя выделить, вернее, было бы ошибкой что-то выделять. Он прислушался к ее ровному дыханию — жизнь в ней была так хрупка, — он представил, что своею мужской грубостью мог раз сто в эту ночь причинить ей боль, и с удовольствием вспомнил, как трижды, от избытка наслаждения, она чуть было не задушила его. В приливе нежности он хотел поцеловать ее в лоб — в ответ раздалось сердитое ворчание.

Он подошел к окну, и впервые улица перестала быть для него всего лишь декорацией; он увидел, что в фонтане струится вода, разглядел облупившуюся стену напротив, деревянную лакированную вывеску, грозившую упасть, булыжную мостовую, поблескивавшую под единственным фонарем. Все это, показалось ему, трепетало своею собственной жизнью, и даже внутри камня что-то происходило, и гипс, к которому он сейчас прислонялся, дышал. Облако закрыло луну, и он решительно ничего не мог с этим поделать.

Он отпрянул от окна с ужасом и отвращением и прилег рядом со смуглым телом.

В течение целой недели они любили друг друга все ночи подряд.

Страсть к цыганке никак не становилась привычною, и Гаспар всякий раз находил свою подругу еще более необычной, не такой, как накануне, и от этого любил ее все больше, и с каждым разом наслаждение их было все острее, а объятья — все требовательнее и крепче, и по-прежнему она после отталкивала его и погружалась в свой одинокий сон, дышавший эгоизмом и пресыщением, и опять он смотрел на нее, спящую, взором, полным тревоги и нежности, сознавая хрупкость их счастья и самого их бытия.