Секта эгоистов

Негодованию хозяев не было предела. Более прочих разгневаны были дамы, ибо кузен был так красив, что подобное равнодушие с его стороны выглядело особенно унизительным. Жан-Ив де Лангеннер был совершенно подавлен и теперь уже сомневался, что удастся получить какую-либо финансовую помощь от подобного субъекта. К концу вечера дело дошло до того, что члены семьи принялись ворошить самое отдаленное прошлое и находить у изгнанных встарь родичей черты характера, которые могли бы объяснить гнусное поведение их отпрыска, причем держать у себя подобного гостя казалось все более бессмысленным. К полуночи было решено сказать ему за завтраком, чтобы убирался восвояси.

Однако же назавтра Гаспар был просто обворожителен. Для каждого из членов семьи у него нашлось приветственное слово, он любезничал с дамами, шутил с мужчинами и держался с такой непринужденной грацией, что все обиды были тотчас позабыты. Едва усевшись за стол, он объявил, что никогда еще не ел так вкусно, как накануне. Его сочли лунатиком. В продолжение всего завтрака он демонстрировал такие сокровища ума, такой утонченный юмор и веселье нрава, что окончательно завоевал все сердца. Наконец, за десертом, он заговорил о годах, проведенных им в Париже и посвященных серьезным литературным занятиям. Он даже показал собравшимся книгу собственного сочинения, что привело всех в восхищение, и теперь его сочли философом, человеком, который живет иною жизнью, нежели все мы, и коего глубины его рассуждений делают порою слишком рассеянным. Все было прощено. Его попросили изложить свою теорию. Он объяснил, что то была новая метафизика, одновременно и новая, и верная, которая убедительно показывала в двадцати четырех постулатах, что мир сам по себе не обладал никакой реальностью, а являлся лишь плодом его, Гаспара, воображения и желаний.

Ему аплодировали, громогласно объявили его поэтом, но втихомолку признали сумасшедшим. Впрочем, его безумие было скрашено несомненным талантом и казалось вполне безобидным. Он был всецело принят в семью и признан ее полноправным членом, когда Жан-Ив де Лангеннер выудил у него первую сумму денег, чтобы начать наконец починку кровли. Его стали просто обожать, не задавая более никаких вопросов. Очень скоро стало понятно, что довольно было создать у него впечатление, будто речь идет об исполнении его собственных желаний, чтобы получить от него все, что угодно. Жан-Ив де Лангеннер достиг необычайных высот в искусстве вертеть им по своему усмотрению и, когда полученные от Гаспара деньги восстановили прочное благополучие семьи, вновь предался страсти своей молодости — игре. Отныне осознаваемая каждым выгода определяла отношения между всеми домочадцами, и жизнь в доме сделалась чрезвычайно приятною.

Единственным, кто проникся искренней привязанностью к Гаспару и оценил его необыкновенную начитанность, ибо рассказы его были исполнены мудрости и любопытнейших сведений, если только не брать во внимание его непоколебимой убежденности, что он сам и есть автор всех прочитанных им книг, — был мой дед, в ту пору совсем еще юный, от которого мне и известны все подробности этой истории. Благодаря Гаспару дед мой открыл для себя «Одиссею», Библию, «Дон Кихота» и Декарта, а также нанес на свое образование лакировку английской философии, что было крайней редкостью в провинции. Зачем сей странный философ, считавший себя единственным существом во вселенной, терял время на обучение пятнадцатилетнего мальчика? Он утверждал, что таким образом имеет возможность пересмотреть и подытожить собственные знания.

Однако он не ограничился тем, что посвятил моего юного дедушку в высокие услады духовности, — он также открыл перед ним врата к усладам плоти. В борделях он был своим человеком. Любовь для него, отнюдь не будучи слиянием душ, сводилась лишь к утолению чувственности, и притом утолению необоюдному, ибо наслаждение подруги не занимало его вовсе, а потому предпочитал он услуги профессионалок. Так эгоистическая философия завлекла его в вертепы разврата.

Он жил здесь уже целый год, и жизнь его казалась обреченной на череду одних и тех же развлечений, когда в городе появился цыганский табор. Цыгане приезжали в Сен-Мало через каждые два года, на срок, надобный для того, чтобы потешить горожан музыкой, плясками, предсказанием судьбы, а заодно и прибрать к рукам то, что плохо лежало.

Как-то раз Гаспар, покинув объятия красивой белокурой потаскухи и выйдя на Архиепископскую площадь, очутился прямо перед цыганскими подмостками. Там жонглировали, ходили колесом, выводили хриплыми голосами чужие, непонятные протяжные мелодии, и смуглые девчонки в пестрых юбках и с темными кругами под глазами приставали к прохожим, предлагая погадать. Следуя собственной странной логике, Гаспар возблагодарил самого себя за этакий сюрприз и сделал несколько изящных комплиментов собственной изобретательности. Затем он рассеянно приблизился к кучке горожан, которые явно были увлечены каким-то интересным зрелищем.

Высокая и гибкая цыганка кружилась перед группою изумленных мужчин. Кожа ее была из золы, а взгляд — из огня, она была прекрасна так, что сам дьявол пришел бы в отчаянье. Танец ее напоминал костер на ветру под открытым небом. На земле маленькая серая собачонка, странная ее спутница, исполняла акробатические фигуры, подпрыгивая и катаясь под ногами плясуньи, но никто не обращал внимания на старания бедного животного, все глаза были прикованы к женщине, к ее смуглым, нервным, породистым ногам, высоким икрам. Резким движением, словно повинуясь внутреннему порыву, она обеими руками подхватила свои многослойные юбки, взметая их и кружа, как будто боролась с могучей и темной силою, сжигавшей ее тело; она била оземь своими босыми подошвами, вытягиваясь после каждого удара, как если бы стремилась втоптать обитавшую в ней боль в землю. Затем она воздела руки ввысь, и к танцу ног прибавились движения плеч, щелкали кастаньеты, она поводила головою то в одну сторону, то в другую, буйные кудри падали ей на лицо; не замечая никого и ничего, полностью пребывая в трансе, она взывала к небу. При виде смоляных вьющихся волос, блестевших от пота у нее под мышками, женщины краснели от стыда, мужчины — от желания; одержимость ее пляски заставляла думать о другой одержимости, ибо так она обнажала свое тело, эту потную плоть с укромными завитками волос, влажную и пламенную, созданную для любви. Танец увлекал ее все сильнее, она кружилась, кружилась, кружилась, уже ее собачонка, жадно глотая воздух, обессилев и не двигаясь, глядела на свою хозяйку, в горле у зрителей пересохло, а цыганка все не останавливалась. Внезапно она изогнулась так, что голова ее оказалась между коленями, а волосы коснулись земли, и замерла на мгновение в этой позе; зрители не знали, чего ожидать теперь, но она медленно выпрямилась и с достоинством поклонилась. То была уже другая женщина, спокойная, надменная, без малейшего следа усилий, усталости и необходимости перевести дух. Лишь несколько несмелых хлопков нарушили наступившее молчание.

Гаспар, не размышляя, переступил через разложенные на земле ленты, которыми она огородила свою территорию, схватил ее за плечо и шепнул на ухо:

— Пойдем, я хочу тебя.

Она высвободилась сухим движением плеча и как ни в чем не бывало принялась обходить зрителей со своим бубном. Когда она вновь оказалась перед ним, Гаспар протянул ей кошелек, полный золота. Она взяла, достала оттуда монету и вернула ему кошелек.

Он снова приблизился и глухо повторил:

— Пойдем, я хочу тебя.

Она скользнула к нему и окинула долгим взором; она внимательно разглядела его красивый рот, густые черные кудри, тонко изогнутые брови, белую крепкую шею, потом снова посмотрела ему прямо в глаза и, прежде чем он успел что-нибудь сообразить, влепила ему крепкую пощечину.

Он замер как вкопанный. Она рассмеялась, и это причинило ему боль. Опомнившись, он успел лишь заметить пеструю юбку, исчезавшую за углом дома, и собачонку, весело бежавшую следом.

И тогда Гаспар влюбился. Он часами бродил по улицам, целый день думая лишь о ней. Сен-Мало очень грустное место, когда ты любишь, а тебя — нет.