Великий страх в горах

Весь вечер, несмотря на плохую погоду, пивная была набита битком. Никто не обращал внимания ни на ветер, ни на дождь; люди подходили, входили внутрь, снова подходили и снова входили. Маленькому Эрнесту лучше не становилось, он лежал в постели, и его никак не удавалось согреть. Мужчины шли в пивную, несмотря на ветер и дождь, а Эрнест был болен, болен какой-то странной болезнью. Сначала захворал мальчик, а теперь вот и скот, как во времена описанных в Библии казней египетских; казней было десять, и падеж скота — пятая из них. Люди вглядывались в темноту, силясь понять, не изменила ли свой цвет вода в реке, что стало бы первой библейской казнью, а потом рассаживались вокруг большого стола, стоявшего в центре пивной, или за маленькими столиками вдоль стен. Они сидели в дыму, который становился все гуще от их трубок; когда они поднимали руку, дым повисал у них на пальцах, когда наклоняли голову, то рассекали дымовую завесу носом. Не столько пили, сколько разговаривали. Мускат, благородный, чудесного оттенка мускат оставался нетронутым и плескался в стаканах, и наклонялся от ударов кулаков по столу, и весь стол наклонялся, словно в корабельной каюте во время качки. За окнами ревел ветер, и если кто-то хотел, чтобы его услышали, он должен был кричать, должен был кричать, но иногда внезапно наступала тишина, и тогда кричать было не надо. В одну из таких минут, среди наступившей тишины раздался голос Мюнье:

— Просто ты, Староста, решил тягаться с тем, кто сильнее тебя…

Эта фраза, без сомнения, завершала длинную речь, которую никто не расслышал из-за дыма, ветра, гула голосов и шума дождя, — а потом все вдруг замолчали, и услышали слова Мюнье:

— … с тем, кто сильнее тебя… Они могут быть очень злыми, если надумают вмешаться…

Разумеется, он говорил о горах:

— Есть места, которые они берегут для себя, места, куда они ходить не разрешают…

На этот раз молчание затянулось.

— У нас есть опыт… Но ты, Староста, соображаешь туго, и твоя душа закрыта. Слушать нас ты не захотел, а теперь уже слишком поздно… Случилось то, что случилось, и это твоя вина, Староста.

Он поднял взгляд на Старосту, и все замолчали, чтобы посмотреть, что тот ответит; и Староста заговорил:

— Неужели? Мы же голосовали! И еще не известно, зараза это или нет. Неужели нельзя подождать, что скажет Пон?.. Но если предположить, что это зараза, так ведь не в первый же раз… Разве не болели недавно животные в Шабле, и в Антремоне и Эвенейре прошлой зимой? Что, разве не так?

Староста понимал, что проигрывает.

— А в Шардонн?.. (в пивной снова стало шумно, очень шумно, но он продолжал говорить). — Поэтому я и предложил: «Проголосуем». И вы проголосовали, разве нет? И большинство было «за», ведь так?

Многие кивали, потому что у Старосты еще оставались сторонники, но их стало гораздо меньше:

— Все, что я делал, я делал потому, что хотел, как лучше…

В наступившей тишине громко раздавался шум дождя и ветра, дождь стучал по крыше, ветер свистел за окнами, и все думали: «Как они там, бедняги?», но Староста продолжал:

— Я видел, что двадцать лет пропадала зря прекрасная трава, а наши коровы голодали, и коммуна становилась все бедней и бедней… Я хотел сделать как лучше. Случай представился, и я вам сказал: «Вы вольны, вольны решать. Если нет, скажите — нет, если да, скажите — да…» Не я виноват в том, что вы сказали «да».

Компондю сказал: «Он прав», — но Мюнье отрицательно качал головой. И снова шум помешал им расслышать, что говорил Староста.

Они вдруг заговорили все разом; заходили туда-сюда по залу. Поднимали кулаки, с грохотом опускали их на столы. Вино перекатывалось в стаканах, вино наклонялось, наклонялся стол, и казалось, что стены зала, да и весь зал качается в дыму, сквозь который глядели две медные керосиновые лампы под круглым стеклянным колпаком, похожие на два желтых прищуренных глаза. Все наклонялось и выпрямлялось, как в каюте корабля. Они касались друг друга плечами, сидя за столом, плотно прижавшись друг к другу, а когда кто-нибудь протягивал руку за стаканом, все наклонялось снова. Толстуха Аполлина то появлялась между столиками, то куда-то исчезала, ее окликали, и она приходила и уходила, протискивалась, как могла; но не стоило тешить себя надеждой. Потому что все знают, хорошо знают, что если уж оно началось… Кто-то вошел. Разговор прервался, потому что кто-то вошел. У вошедших по лицу текла вода, переливаясь через поля шляпы, ее было много на полях, и она стекала вниз тонкими ручейками, когда вошедшие наклоняли голову. Вошли четверо с ружьями; это были караульные, которых только что сменили, и от их грубошерстной одежды шел пар, и этот пар смешивался с дымом… Известно, беда не приходит одна… А мул?… Дверь открылась и снова закрылась. Дверь открывается и закрывается: кажется, что эта жуткая ночь тоже хочет войти внутрь; кто-то сказал: «Закройте дверь!»

— А мул? Это что, нормально? Ты видел Ромена?

— Нет.

— А я видел… Закройте дверь!

И сквозь шум:

— Пришла беда — отворяй ворота.

— Я его видел; он мне все рассказал. Знаешь, этот камень… Это место тебе известно не хуже, чем мне; послушай, его ведь выбрали специально?.. И кто-то этот камень…

Потому что беда никогда не приходит одна; беды женятся, рожают детей, как в Писании.

— Сначала кровь… Потом, в середине, скот… А потом наступит тьма.

И среди громкого шума:

— Если бы они сделали так, как говорил Бартелеми, если бы у них у всех были такие записки…

Они то говорили все разом, то по очереди, и в пивной, и под дождем, вместе выходя за дверь, собираясь на улицах и перед домами, на лестнице и на крыльце под дождем; в эту ночь сон к нам не пришел, его не было с нами в эту ночь, в одну из самых коротких ночей в году, в одну из тех ночей начала июля, которые заканчиваются, едва начавшись.

И вот уже пора было идти обихаживать оставшихся в деревне коров; да и Пон собирался уходить. Видели, как он закидывал за спину набитый ранец, прислонив к скамье посох с железным наконечником.

Он взял посох. Было видно, как натянулась, выпятилась посередине крышка ранца из коровьей шкуры, как топорщится на ней шерсть. У сторожа за плечами висела корзина.

Стоял густой туман, но дождя не было.

Пон со сторожем двинулись по мокрой улице; они дошли до двух последних домов, и там их еще было видно; но Пон раздвинул рукой завесу тумана, которая тотчас же сомкнулась за ними.

Завеса тумана сомкнулась за Поном, и они со сторожем скрылись из глаз; и ее тоже никто не мог видеть, потому что она караулила Пона за деревней, дальше на дороге, встав с постели раньше остальных; потом она пошла навстречу Пону, вышла из-за куста, за которым пряталась.

— Ну, пожалуйста… Пожалуйста…

Но он и слышать не хотел:

— Ничего не возьму.

Она протягивала ему письмо, зная, что то, которое она отправила с Роменом, не дошло по назначению; но Пон сказал:

— У меня нет времени на ваши забавы… Да еще сегодня…

Он сурово выговаривал Викторин:

— Не понимаю, взрослая девушка, а…

Она осталась стоять со своим письмом, а он прошел мимо, он прошел мимо, даже не остановившись; он быстро шел по дороге и, должно быть, отошел уже далеко, потому что его силуэт стал размытым, линялым, контуры его фигуры расплылись, и контуры фигуры сторожа расплылись тоже… Там, выше по склону, стоял караул.

Люди снова шли в горы, но этим утром они ничего вокруг себя не видели, долгое время не видели ни вершин, ни скал, ни каменных осыпей, ни леса, только несколько стволов, словно обозначавших его присутствие, с одной стороны и верхний край ущелья с другой, а все остальное тонуло в мутной тине.

Снова люди поднимались по горной дороге, но сейчас они шли, словно в пустоте. Но все же Пон со сторожем понемногу продвигались вверх и, наконец, вышли из леса: тут их голова и плечи освободились от тумана, от его пелены. Подул ветерок и понес с вершин легкий пар, словно сухой снег по склону. Все время, пока они шли по извилистой дороге, горы окуривали их туманом; потом тяжелые тучи начали трескаться, двигаться, раскачиваться в воздухе, который становился все теплее. Они все еще поднимались по извилистой дороге, как вдруг туман перед ними стал подниматься вверх, поплыл по воздуху, как воздушные шары. Когда Пон и сторож добрались до гребня, за которым находилось пастбище, тумана вокруг них уже не было, да и само пастбище за гребнем хорошо просматривалось от края и до края. Пон со сторожем увидели все, и их увидели тоже, увидели сразу, потому что ждали. Перед хижиной стояли трое, а двое — хозяин с племянником — тотчас же вышли из двери; хозяин приветственно поднял руку и двинулся им на встречу.