Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

И вот однажды, когда мне не было еще шести лет, отец велел мне пасти там скот. Отцовское поручение меня страшно испугало — до сих пор я ни разу не ходил туда один. Мне сразу же захотелось плакать. Заметив это, отец засмеялся и напутствовал меня:

— В этой Преисподней нет чертей. Ну, отправляйся!

Мать пожалела меня и стала утешать.

— Ты же видишь, он боится Преисподней, — сказала она отцу.

Но это не помогло, отец был беспощаден. Как можно медленнее приближался я со своим стадом к ужасному месту. Я попытался было удержать скотину наверху, на склонах, но безуспешно; вскоре она скрылась в котловине.

Поневоле следом спустился и я, опасаясь, как бы овцы не ушли по оврагу в лес.

Со стесненным сердцем присел я на дне Преисподней и даже не решался как следует осмотреться кругом. Шум, наполнявший котловину, казался мне каким-то наваждением. Ничто не могло меня развеселить, даже ручей, хотя наши ручьи я очень любил и частенько, играя, строил на них плотины и мельницы. Все больше цепенея от страха, я не выдержал и с ревом бросился прочь. Даже наверху я не мог остановиться и, весь в слезах, мчался по полю туда, где работали отец с матерью.

— Что случилось? — удивился отец.

— Скотину потерял, всю скотину…

По лицу отца пробежала тень, но он тут же добродушно махнул рукой и сказал:

— Ну, верно, большой беды еще нет. Пойдем посмотрим.

С тяжелым сердцем и неспокойной совестью плелся я за отцом к Преисподней. На обрыве, откуда была видна вся котловина, отец остановился пораженный, сразу же увидев на дне все маленькое стадо. Он начал считать:

— Раз, два, три… девять… — Все девять голов скота спокойно паслись там внизу.

— Тебе что, приснилось, парень? — изумился отец. Но в ту же минуту, догадавшись обо всем, он рассердился, схватил меня за волосы и швырнул с откоса, так что я кубарем скатился вниз. — Будешь врать — попадешь в Преисподнюю!

Я едва расслышал отцовские слова, потому что меня вновь охватил ужас. Я ревел, пока наконец слезы не высохли сами собой. Но долго еще я вздрагивал всем телом и не мог успокоиться. Опухшими глазами смотрел я, как животные поднимают головы и удивленно поглядывают на меня. Мне не давала покоя ложь, в которой меня уличил отец. Несчастный, отчаявшийся, с замирающим сердцем ждал я, когда наступит время возвращаться домой. Задолго до наступления сумерек погнал я скотину из низины вверх по склонам, где и пас ее, пока вечерние тени не легли на мрачное дно Преисподней.

Домой я пришел заплаканный и смятенный. Отец посмеялся, а мать сказала:

— Не посылай ты его больше в Преисподнюю, слишком мал он еще. Испугается, может на всю жизнь дурачком остаться.

И правда, больше меня не заставляли пасти скотину в Преисподней. Но место это по-прежнему наводило на меня ужас.

Однажды субботним вечером, когда отец с матерью сидели на пороге дома и задумчиво смотрели в ясное весеннее небо, мать вздохнула:

— Ох, как бы мне хотелось принести завтра в церковь ландыши, да их уже нигде нет.

— Да, для ландышей поздновато. Если нет их в Преисподней, значит, нигде не найдешь.

При слове Преисподняя меня снова охватила дрожь, я с нетерпением ждал, когда наконец родители поднимутся с порога, запрут дверь и все мы уляжемся спать. Ночью я долго не мог уснуть, перед глазами то и дело возникало это страшное место. Но где-то глубоко в сердце звучал вздох матери. Ландыши и Преисподняя — какие это несовместимые вещи! Ландыши я несказанно любил и в поисках их обшарил все склоны и овраги вокруг дома. Но я не знал, что они растут в Преисподней.

Утром я проснулся очень рано. Во сне я, вероятно, сильно вспотел, потому что и сейчас был немного влажным. Обычно по утрам я должен был пасти скот. Каждое утро меня приходилось будить и насильно вытаскивать из постели. Но сегодня я встал сам и тихонько, на цыпочках вышел из дома. Отец и мать еще спали. Было воскресенье.

Словно в полусне, остановился я посреди двора. Душу мою переполняло чувство какого-то удивительного, приятного долга, хотя я и не отдавал себе в этом отчета. Наступало весеннее утро. Приближалось уже настоящее жаркое лето. За дальним Похорьем, охватывая полнеба, горела багряная заря, и вот-вот должно было показаться солнце. Вершина горы Пецы его уже видела, ее заливала пурпурная краска. Травы, деревья и кусты были осыпаны росой, которая пока еще чуть поблескивала, ожидая, чтобы солнечные лучи превратили ее в утренний жемчуг и золото. Туманные дали дышали медленно, будто природа несла какое-то тяжкое бремя.

Внезапно словно чудесная сила сорвала меня с места, и я понесся через поле к Преисподней. Но, добежав до обрыва, я опять почувствовал ужас и, чтобы не видеть мрачной ямы, стал спускаться вниз с закрытыми глазами, предчувствуя, что там, у скал, притаились ландыши. Только на дне я открыл глаза.

Я увидел множество душистых ландышей и стал их жадно рвать. При этом я не осмеливался оглядеться по сторонам. Сердце мое переполняла какая-то мрачная торжественность, когда я прислушивался к шуму ручья и страшным отголоскам этого шума, звучавшим в утренней тишине громче, чем обычно. С охапкой ландышей выбрался я из Преисподней. Не переводя дыхания, помчался к дому и поспел как раз в ту минуту, когда мать ступила на порог.

В этот миг далекое солнце послало свой первый луч к нам во двор, заливая его чудесным сиянием. В этом сиянии стояла мать, сказочно прекрасная, лучезарная, словно сошедшая с небес. Я бросился к ней с охапкой цветов и победоносно крикнул:

— Мама, мама… ландыши…

Я ликовал от беспредельного счастья.

На лице матери появилась радостная улыбка: счастливая, она протянула руки к ландышам и поднесла их к лицу. Но, прежде чем вдохнуть их свежий, пьянящий аромат, — она взглянула на меня:

— Что же ты плачешь, сынок?

В моих глазах стояли крупные слезы пережитого страха, которых я в своем победном упоении и не чувствовал. Мать догадалась о моем великом подвиге и легонько, с нежностью погладила меня по голове.

Три пасхальных подарка

Мои родители доводились крестными одной девочке, сироте, росшей без отца; она жила с матерью в убогой лачуге под горой. Когда приближалась Пасха — пора подарков, — дома у нас много говорили о том, какой подарок нужно сделать этой девочке. Дарили обычно кулич и крашеное яйцо. Это подразумевалось само собой, и отец с матерью обсуждали лишь, какой величины испечь кулич для сироты из лачуги.

И удивительное дело: мать, выросшая в богатом доме, обычно не желала дарить большого кулича, настаивала на самом маленьком, отец же, который с детства был бедняком, считал, что если дарить, так дарить самый большой, чтобы сирота со своей матерью хоть раз досыта наелись. Отец хотел, чтобы кулич пекли с изюмом, а мать не соглашалась, полагая, что достаточно сделать его с орехами.

Но это было еще не все. Существовал обычай вкладывать в подарок и деньги. И здесь получалось как раз наоборот: если мать жадничала из-за кулича, то отец был скуп на деньги.

Матери хотелось воткнуть в кулич крону. В то время у нас была еще Австрия [2].

— Какую там крону! — кричал возмущенно отец. — Чтобы заработать гульден, я должен целый день тесать бревна. Крона — это слишком много. Мы бедняки, нам нельзя так бахвалиться. Богатеи и те не все дарят крону. Я получал зекс, хотя мой крестный был богачом, а я жил в лачуге. Можешь дать два зекса, этого вполне достаточно.

— Ну нет, два зекса слишком мало, — протестовала мать, — нам будет просто стыдно. Не такие уж мы нищие. Нужно порадовать ребенка. Смотри, как радуется наш, когда получает сколько-нибудь денег.

Но дело кончалось тем, что в кулич втыкали два зекса.

Только о яйце не приходилось спорить — красить его или оставить некрашеным.

У нас принято разносить подарки на второй день Пасхи. Все дети этого ждут не дождутся. Подарок для каждого ребенка был воплощением праздника, для бедного же — особенно. В каждом доме, конечно, пекли куличи — побогаче или победнее, но ребенку дареное всегда нравится больше. Вот почему в этот день все ребятишки так искренне веселились.