Дороги Фландрии

Потом он вдруг спохватился что вовсе и не Блюму объясняет все это (Блюм уже более трех лет как умер, то есть он знал что тот умер поскольку помнил он лишь одно: лицо точно такое же как то серое дождливое утро в сарае, только ставшее еще меньше, совсем сморщившееся и несчастное, между огромными оттопыренными ушами которые казалось все вырастали по мере того как лицо усыхало, таяло, и все тот же взгляд лихорадочный, безмолвный, блестящий взгляд, в котором отражался темно-желтый свет электрических лампочек освещавших барак, во всяком случае вполне достаточно освещавших его для того чем им продстояло заниматься: продрать глаза, приподняться на своих койках и просидеть так с минуту в каком-то оцепенении пока они наконец осознают, как и каждое утро, где они находятся и кто они такие, а потом слезть с койки, просто-напросто чтобы встать на ноги и зашнуровать башмаки — ни для чего другого (потому что теперь уж они совсем позабыли что значит раздеваться, разве что по воскресеньям когда они били вшей) и вытряхнуть пыльную соломенную подстилку на которой они спали ночыо, натянуть шинели и наконец выстроиться во дворе в темноте ожидая зари ожидая пока их подсчитают и пересчитают как скотину: так вот света было вполне достаточно для всего этого и для того чтобы он мог видеть носовой платок который Блюм прижимал к губам, и то что платок этот был почти черный, по вовсе не от грязи, другими словами будь лампочки посильнее он наверняка увидел бы что платок красный, ио в полумраке он казался просто черным, а Блюм по-прежнему молчал, только в его слишком блестящих глазах застыло какое-то душеледенящее отчаяние и покорность, а Жорж: «Да это всего лишь малая капелька кр… Вот чертов счастливчик! Можешь считать что тебе повезло: сиделка, белые простыни, да еще отправят тебя на родину как больн… Вот уж чертов счастливчик!», а Блюм все глядел на него ничего не отвечая, только в темноте блестели его черные, широко раскрытые, как у ребенка, глаза, а Жорж все говорил, все повторял: «Чертов счастливчик чего бы я не дал чтобы тоже чуточку похаркать: отхаркнуть бы капельку совсем капельку крови черт возьми если бы я тоже мог но уж мне такая удача ни за что не выпадет…», а Блюм по-прежнему все глядел на него не отвечая, и больше им ие суждено было увидеться), так вот спохватившись что вовсе пе Блюму он все это объясняет шепчет во мраке ночи, и нет никакого телячьего вагона, узкого окошечка заслоненного головами вернее этими отпихивающими друг друга вопящими пятнами, а рядом с ним теперь лишь одна голова, до которой он может дотронуться достаточно приподнять ладонь узнать подобно слепому на ощупь, и даже нет необходимости приближать ладонь чтобы угадать в темноте ее очертания, самый воздух был ваятелем, был напоен теплотой, дыханием, легким дуновением идущим из темных черных лепестков губ, и все лицо как черный цветок склонившееся над его лицом словно она хотела прочесть на нем, разгадать… Но прежде чем она коснулась его он схватил ее запястье, схватил на лету другую руку, и груди ее уперлись в его грудь: мгновение они боролись, Жорж подумал хотя у него не было охоты смеяться Обычно как раз женщины не хотят зажигать огня, но слишком много света еще было в этом мраке она откинулась назад голова ее скользнула вбок от окна открыв звезды и он ощутил как холодный луч настиг его пролился на его лицо точно молоко и подумал Ладно великолепно поглядим, ощущая ее тяжесть тяжесть этого женского тела бедра придавившего ему ногу, светящегося фосфоресцирующего в темноте бедра и еще он мог видеть как оно светилось в зеркале видел и две шишечки по обеим сторонам фронтона платяного шкафа вот пожалуй и все, а она: Продолжай поговори с ним еще, а он: С кем? а она: Во всяком случае не со мной, а он: Так с кем же тогда? а она: Да будь я даже просто старой потасканной шлюхой ты и то, а он: Чего ты болтаешь? а она: Да ведь ты вовсе не со мной говоришь правда а с, а он: Черт побери да я ведь только о тебе и думал мечтал все эти пять лет, а она: Вовсе и не обо мне, а он: Ну тогда тогда мне хотелось бы знать о ком, а она: Не о ком, а лучше скажи о чем, по-моему догадаться нетрудно, по-моему не так уж трудно представить себе о чем может думать в течение пяти лет такое множество мужчин лишенных женщин, наверняка о чем-то в духе тех рисунков что встречаются на стенах кабинок телефонов-автоматов или туалетов кафе думаю это вполне нормально думаю это самая естественная вещь на свете но на такого рода рисунках лиц никогда не изображают обычно дальше шеи не идут если только до нее добираются если тот кто царапает карандашом или гвоздем по штукатурке дает себе труд подрисовать что-то еще, подняться выше чем, а он: Черт побери ну тогда значит первая встречная, а она: Но там под руку тебе попалась я (и в темноте слышится нечто напоминающее смех, слегка сотрясший ее, сотрясший их обоих, две слившиеся грудные клетки, ее груди, так что ему казалось смех этот отдается в его собственной груди и он тоже смеется, то есть был это не на самом деле смех, так как он не выражал никакой радости: просто некая спазма, резкая, как кашель, которая одновременно отдается в их телах и потом обрывается когда она снова говорит:) или вернее всем вам под руку попалась ведь вас там было трое, Иглезиа ты и этот как же как же его звали…, а Жорж: Блюм, а она: Тот еврейчик что был тогда с вами которого ты встретил там…

И опять Жорж уже не слушал ее, не слышал ее, он вновь был замкнут в удушающей темноте ощущал на груди у себя этот груз, эту тяжесть которая была не теплой женской плотью а просто воздухом словно бы и воздух тоже покоился здесь некоей безжизненной массой десятикратно, стократно отяжелевшей, как это бывает обычно с трупами, тяжелый разлагающийся труп черного воздуха лежавший на нем растянувшись во всю длину прижав свой рот к его рту, а он отчаянно пытался вдохнуть в легкие это тлетворное дыхание припахивающее смертью, разложением, потом вдруг просочился воздух: они снова раздвинули дверь, и вместе с воздухом опять ворвался гул голосов, выкрики приказов, и Жорж теперь уже окончательно пробудившийся, подумал: «Но это же невозможно, невозможно чтобы они стали еще втискивать сюда,

мы…» потом какой-то неудержимый напор, натиск, давка, ругательства в этом полумраке, потом дверь снова задвинулась, снаружи опустился железный засов, и снова воцарилась темнота заполненная лишь тяжелым дыханием, те кого только что втолкнули в вагон прижатые видимо к перегородке без сомнения раздумывали сколько времени они смогут продержаться тут не потеряв сознания скорее они просто ждали (думая без сомнения: наверняка это произойдет через несколько минут, и тем лучше) ждали того мгновения когда потеряют сознание, в темноте неумолчный шум дыхания напоминал пыхтение кузнечных мехов, потом (без сомнения устав от ожидания когда же это произойдет) один из тех кого только что втиснули заговорил, сказал (но не раздраженно, а словно бы с некоторой досадой): «Может вы хоть дадите нам местечко присесть, а?», а Жорж: «Кто это сейчас говорил?», а тот голос: «Жорж?», а Жорж: «Да, я здесь, здесь… Черт побери: значит и тебя тоже загребли! Значит и ты…», продолжая говорить он пытался на четвереньках продраться к двери не обращая внимания на ругательства, даже не чувствуя ударов которыми его осыпали, потом чья-то рука дернула его за щиколотку и он упал, почувствовал чудовищный пинок в лицо, одновременно до него донесся голос Блюма ставший теперь ближе, произнесший: «Жорж», потом голос марсельца произнесший: «Лежи где лежишь Дальше не пройдешь!», а Жорж: «Да что в самом деле это же мой прия…», а марселец: «Катись отсюда!», но Жорж лягаясь попытался встать на ноги, потом уже наполовину поднявшись почувствовал что словно бы целая тонна железа придавила ему грудь, промелькнула мысль: «Черт побери да это невозможно, они чт(* и лошадей сюда затолкали, они…», потом он услышал как зазвенел железный щит стукнувшись о его голову (или это его голова зазвенела стукнувшись о железный щит — если вообще здесь был железный щит, если только голова его не зазвенела сама по себе), и голос Блюма теперь совсем рядом произнес не повышая тона: «Сволочи», Жорж слышал как он пробивал себе дорогу в темноте пинками и кулаками, вроде бы терпеливо хотя и с молниеносной быстротой, раздавая великое множество тычков, Жорж тоже пытался драться но без особого успехапотому что рука и нога его сразу же на что-то натыкались так что удары получались несильными, к тому же здесь без сомнения было слишком мало воздуха чтобы можно было по-настоящему драться и вот постепенно словно бы по какому-то молчаливому уговору между ними и их противниками (то есть между ними и этой тьмой в которую они посылали удары и из которой получали ответные) все прекратилось, голос марсельца сказал что они еще встретятся, а Блюм сказал: «Это уж точно», а марселец: «Считай что тебя припечатали», а Блюм: «Точно, ты меня припечатал», а марселец: «Хвались-хвались, погоди вот настанет утро, погоди вот мы отсюда выйдем», а Блюм: «Точно: припечатаешь», без сомнения даже для того чтобы продолжать оскорблять друг друга воздуха было маловато потому что и ругань тоже прекратилась а Блюм сказал: «Порядок?», а Жорж шаря в рюкзаке, где по-прежнему лежал кусок хлеба да и бутылка тоже была цела, сказал: «Да, порядок» но губа его словно бы одеревенела и тогда он почувствовал что изо рта у него что-то течет, нащупал пальцами губу и осторожно обследовал ее, подумав: «Ну вот. Скоро уж я начну спрашивать себя на самом ли деле я воевал. Но все же мне удалось получить ранение, удалось все же и мне пролить несколько капель своей драгоценной крови так что хоть будет потом о чем порассказать и я смогу подтвердить что все те деньги которые они потратили чтобы сделать из меня солдата не пропали зря, хотя боюсь все вышло пе совсем по правилам, то есть не совсем корректно, то есть я поражен врагом целившим в меня с позиции стрелка с колена, но только вот поражен я ботинком подбитым гвоздями, но даже и это еще не наверняка, я даже не уверен что смогу потом похваляться такой славой что был ранен одним из себе подобных ведь скорее всего это мул или лошадь которых по ошибке затолкали в этот вагон, если только мы сами не оказались здесь по ошибке потому что первоначальное назначение вагона как раз в том чтобы перевозить животных, если только никакая это не ошибка и вагон, в полном соответствии с тем для чего он предназначен, забит скотиной, раз мы сами того не сознавая стали вроде бы скотом, мне кажется я читал когда-то подобную историю, о людях ударом волшебной палочки превращенных в свиней или в деревья или в камни, и все посредством латинских стихов…» и еще подумал: «Таким образом значит не совсем уж он не прав. Таким образом слова в конечном счете все же чему-то да служат, и поэтому сидя в своей беседке он несомненно мог убедить себя в том что комбинируя их всеми возможными способами можно все же хоть изредка если чуточку повезет попасть в точку. Надо будет ему это сказать. Это его порадует. Скажу ему что когда-то уже прочел в латинских стихах обо всем что со мной произошло, и поэтому был не слишком удивлен и сознание того что это уже было раньше описано в известной мере приободряло меня, так что все те деньги которые он в свою очередь потратил чтобы заставить меня выучить латынь тоже не пропали зря. Его без сомнения это порадует, да. Наверняка для него это будет…» Он оборвал себя. Вовсе не со своим отцом ему хотелось поговорить. И даже не с женщиной неразличимой во мраке лежавшей рядом с ним, и может быть даже не Блюму он шепотом объяснял в темноте что если бы не скрылось солнце они знали бы с какой стороны движутся их тени: они ехали теперь уже не среди зелени полей, вернее зеленая проселочная дорога внезапно оборвалась и они (Иглезиа и он) по-идиотски замерли на месте, оцепенели, застыв на своих одрах прямо посреди дороги, в то время как оп думал в каком-то оцепенении, отчаянии и спокойном отвращении (подобно каторжпику выпустившему из рук веревку благодаря которой он преодолел последнюю стену, приземлившемуся, выпрямившемуся, готовящемуся устремиться вперед и вдруг обнаружившему что он спрыгнул к самым ногам поджидавшего его тюремщика): «Но ведь я когда-то уже видел это. Знаю что видел, Но когда? И где?..»