Привычка выживать (СИ)

- Знаешь, - сказала Джоанна, - как-то один человек дал мне хороший совет. Он сказал мне, что я могу кричать, если хочу кричать. Я могу плакать, если хочу. Можно откладывать то, что хочется, на время, может, на время продолжительное, но однажды, протерпев месяцы и годы, ты закричишь в самый неподходящий момент.

Ей почему-то вспоминается равнодушное лицо Пита. Лицо Пита во время их расставания – такого же нелепого, как и все прочее, с ними двумя происходящее. И лицо Эффи Бряк, нарисованное и замкнутое.

- Ты же не думаешь, что я последую твоему совету? – подозрительно скривилась Каролина.

- Моему – нет, - фыркнула Джоанна. – Не при мне. Меня здесь нет. Я в далекой-далекой стране, в которой меня все любят и мне все подчиняются. Там такое же теплое солнце, как и здесь, но нет соленого моря…

- Для человека, которого здесь нет, ты слишком много говоришь, - сказала Каролина уже без злости.

…

Не смотря на свой имидж вездесущей и действующей всем на нервы особы, Джоанна редко когда хочет оказываться там, где царствуют личные разговоры и раскрываются частные секреты. Но ей везет. Хотя, скорее, не везет. Она видит миссис Эвердин, ухаживающей за Энни, и чувствует кожей всю неправильность происходящего. Энни не нужна помощь. Не нужна так сильно, как нужна Китнисс, и ей сложно понять, почему миссис Эвердин продолжает торчать в четвертом дистрикте. Она видит Энорабию, гуляющую по пляжу в одиночестве, замечает Каролину, которая либо прячется от Энни, либо делает вид, что спит, чтобы отвязаться от компании, которая в действительности ей очень нравится. Она замечает, когда все начинают избегать друг друга или прятаться от самих себя, и это кажется ей странным, потому что она никогда не была ни чувствительной, ни сентиментальной и вряд ли сможет найти в себе силы помочь тем, кому нужна помощь. Пит, наверное, мог бы помочь им всем, словом или взглядом, но Пита здесь нет; Пита нет даже там, где Пит сейчас находится, потому что то существо, которое носит сейчас его имя, уже не Пит и даже не капитолийский переродок. То существо стало для Джоанны какой-то новой формой жизни, опасной хотя бы потому, что рано или поздно (а зная суммарную степень везения всех, чье имя однажды прозвучало на Жатве, случится это не просто рано, а именно в самый неподходящий момент) оно перестанет контролировать себя и превратится во что-то совершенно иное, в то, к чему они никогда не смогут быть готовыми.

Джоанна не находит себе места. Каролина, которая неохотно следует ее совету тогда, когда никого нет поблизости, проявляет все чаще страх. Спрашивает у Энорабии что-то о Китнисс так тихо, что сама Энорабия вряд ли слышит заданный вопрос. Но Джоанна слышит; и ей опять хочется смеяться, и бить посуду и признать, наконец, что она так же нестабильна, как и Пит, у которого хотя бы есть причина быть нестабильным.

- Теперь Китнисс ненавидит меня?

Джоанна не проявляет особых эмоций тогда, когда прилетает планолет из Капитолия. Не обращает внимания на то, с каким покровительством смотрит на них Гейл, когда говорит, что они могут вернуться обратно. Джоанна не удивляется, узнав, что место их обитания в Капитолии претерпело ряд неприятных изменений. Том говорит об экстренном сокращении затрат на энергию, рассказывает о том, что в нормальном состоянии Капитолий может поддерживать только три этажа Тренажерного центра (и это включая подвал, в котором победители продолжат тренироваться до самого шоу). Джоанна смиряется с осознанием того, что скоро все закончится тем или иным образом. Джоанна успокаивает себя тем, что предполагала такой поворот событий. Им была предоставлена клетка, в которой они чувствовали себя слишком вольготно. Что ж, теперь, за неделю до шоу, им дали почувствовать, что клетка гораздо меньше, чем они предполагали.

Им окончательно дали убедиться в том, что нет никакого нового Капитолия. Есть новый формат старого Капитолия. И новый формат старых Голодных Игр. И кто знает, будет ли в этих играх хотя бы один победитель.

…

Хеймитч замечает, что Джоанна скатывается в пафос, говорит высокими словами и не сдабривает слова доброй порцией яда. Она действительно устала, и признает, что эта усталость, должно быть, входила в планы Плутарха, принявшего решение временно разобщить всех участников шоу и распределить их по разным дистриктам. Разделяй и властвуй. А потом стравливай друг с другом и наблюдай.

- У нас вообще нет никаких перспектив? – спрашивает Джоанна.

- Ответ отрицательный, - хмыкает Хеймитч. – Пей.

…

На самом деле, говорит Хеймитч, когда настает его очередь говорить, в их случае все могло было бы обойтись малой кровью. Но было несколько «но», которые не хотели вписываться в систему общей гармонии. Охмор Китнисс. Бесчувственность Пита, постепенно перерастающая в неконтролируемые всплески эмоций. Бесчувственность Эффи, еще не выходящая из-под контроля, но порой дающая трещины. И неожиданный срыв Хеймитча. Конечно, сам Хеймитч о последнем «но» не упоминает. Это «но» почти не сыграло никакой роли.

Почти.

После неадекватного примирения двух до этого успешно игнорирующих друг друга сторон наступила благодатная тишина. Ненадолго, конечно. Но этот неполный день был, пожалуй, одним из самых лучших дней за последние годы жизни Хеймитча. Никто ни с кем не ругался. Никто никого ни в чем не обвинял. Не летали туда-сюда брошенные вазы, копья, стрелы, пошлые шутки, неудачные остроты. Затишье было почти что раем на земле. Китнисс, заснувшая в объятиях Пита и проспавшая до самого утра, утром прогулялась по лесу в обществе с Эффи. Пит приготовил завтрак, почти не обвиняя Хеймитча в том, что тот сорвался, хотя и не делая ничего, что облегчило бы старому человеку похмельное состояние. Затем был спокойный семейный завтрак, ничего серьезного, все очень легкое и воздушное. Атмосферу отравляла только мрачность Хеймитча и его гримасы, которыми он всерьез собирался испугать лежащую на тарелке еду. Затем опять прогулка, уже в полном составе, ничего не значащие разговоры, ничего не значащая тишина. Уже тогда Хеймитч мог увидеть зачатки бури, но он был занят другими вещами; сейчас уже не может вспомнить, какими именно, но определенно, очень важными вещами.

Китнисс смотрела на Пита не так, как смотрела раньше. Ее взгляды теперь были чем-то средним между взглядами влюбленной девушки, предназначенными для Капитолия, и взглядами человека, смотрящего на то единственное в мире, что может утолить его жажду и его голод, и все его потребности одновременно. Она прикасалась к нему – мельком, невзначай, и старалась быть ближе к нему, вдыхать его запах, видеть его улыбку, быть причиной его улыбки. Она дурачилась. Она смеялась, над смешным и несмешным, она буквально танцевала от счастья, как будто не было ничего, что ей пришлось пережить до этого. Как будто никогда не было ее самой – той ее, к какой они все привыкли.

Лишь раз она схватилась за виски. Лицо ее сильно исказилось от боли, дыхание сбилось, по телу ее прошла сильная дрожь. Прогулку пришлось прервать, вернуться в неприветливый дом, усадить девушку на кровать, и всячески отвлечь от воспоминаний, которые вновь и вновь настигали ее. Китнисс пыталась рассказать, что видит и что чувствует, но голос ее так сильно дрожал и был так тих, что мало кому удавалось разобрать отдельные слова.

- Она вспоминает жатву, - сказал Пит, пытаясь вырвать свою руку из ее рук.

Это был второй звоночек, на который Хеймитч мог бы обратить внимание. Потому что Пит, еще ночью не видевший никого, кроме своей возлюбленной, теперь отчаянно сторонился ее. Сделать это было нелегко. Каждое прикосновение Китнисс, каждый брошенный ею взгляд, полный обожания и нежности, заставлял его все больше хмуриться. Каждое ее движение, плавное и грациозное, было разрядом электрического тока. Он видел ее. Он знал, что она – это только она. Не капитолийский переродок.

Но эта Китнисс уже не была той Китнисс, которую он любил.

Если бы Хеймитч знал о том, какое решение принял Пит, освобождая свою руку от ее тонких и сильных пальцев, он бы, наверное, не стал ему мешать. Но он и не мешал. Он ненавидел себя за собственное отчаяние и собственную слабость. Ненавидел себя за то, что непростые решения, требующие слишком много сил и меняющие все основы настоящего, предпринимались не им. Он ненавидел себя за то, что сдался когда-то давно.