Оула

Уходя, Оула действительно унес ее с собой. Унес, будто маленького пушистого зверька за пазухой, который удобно устроился на груди, свернулся в клубочек и затих, грея его и время от времени приятно пошевеливаясь.

Ефимка с Сэрне сразу догадались, что их друг вернулся из долгой поездки «не один». Поняли и с радостью стали готовить второй чум. Сэрне с бабкой занимались шкурами для нюков, а Ефимка с дедом Сямди шестами да нартами, мысленно разбивая стадо на две равные половины.

Все это время Оула ходил слепым и глухим. Он ничего не замечал. Прислушивался лишь к маленькому пушистому зверьку, что отлеживался у него на груди, который постоянно грел его, заставляя сердце замирать.

Оула уже знал зачем столько раз выживал и продолжает жить. Он чувствовал, что наступает его время долгожданное и волшебное. Он не строил планов и не придавался мечтам. Он пребывал в нереальном, волнующем и сладостном состоянии.

Через год Капа сама переехала в его маленький, новый чум. Она приехала на упряжке в два оленя со всем своим приданным. Оула помнит эти минуты. Помнит, как онемел тогда и не мог говорить. Смотрел и смотрел на девочку, девушку, женщину, что стояла перед ним и светилась, как первое солнышко после долгой зимней ночи. Он смотрел и боялся сделать шаг, открыть рот. Это были волшебные минуты. Он смотрел на нее, и дух захватывало. Казалось, сама «Мис-не» — лесная фея, красивая и кроткая, нежная и хрупкая вошла в его дом. Всю жизнь до последнего мгновения Оула пронес в себе этот невиданный по красоте, мягко светящийся образ. И каждый раз, встречая очередным утром первые солнечные лучи, он будет вглядываться в яркий огненный диск, выискивая в нем знакомые черты, заливаться слезами от яркого света, но смотреть и смотреть, пока на самом деле не покажутся черточки ее лица. Тогда он тихо скажет всего два слова: «Здравствуй, родная!..» И все. И день будет легкий и светлый…

— Тебе плохо, Олег Нилыч!? — прозвучал из темноты тревожный голос. — А, Нилыч, я спрашиваю, тебе нездоровится!?

— Все хорошо Нюди…, просто не спится…, все хорошо, — после долгой паузы, медленно приходя в себя, ответил Оула.

— Мош, какую таблетку или хоть моих кореньев, а?.. — не унимался сосед.

— Спи, Нюди, спи, — Оула встал, поправил постель и основательно лег.

— Недолго уже осталось…, — сочувственно проговорил сосед, — потерпи, скоро домой…, эх-ей-ей! — скрипя кроватью, Нюди повернулся к стенке.

Лежа с открытыми глазами, Оула вглядывался в темную бездну потолка. Теперь он сам выискивал, вытаскивая из вороха воспоминаний наиболее сладкие и радостные моменты их совместной с Капой жизни. Бегал по событиям далекого прошлого, сменяя одну картину за другой. И все было живо и ярко, будто совсем-совсем недавно. Пока не кольнуло в сердце и сладко, и больно: «…Хм, ни за что не догадаешься, что я сейчас тебе скажу…» — сияющая Капа то садилась рядом с ним за столик, то соскакивала и подливала горячий чай в кружку, доставала из котла куски черного, дымящегося мяса, то подбрасывала в печку хворост. Она настолько светилась, что Оула невольно перестал жевать и зачарованно смотрел на свою маленькую жену. Действительно, с ней происходило что-то необычное, странное и удивительное: «Ну, попытайся отгадать, попытайся, ну!..»

И он сразу догадался. Внутри мягко перевернулось и перекрыло дыхание… «Маленькая моя, — Оула не узнал своего голоса, — не может быть!..»

«Да, да, да!» — она вдруг бойко, по-девчоночьи крутанулась и выскочила из чума. Оула сорвался и выбежал следом. Капа, раскинув руки в стороны, кружилась вокруг нарт, кучи дров, присаживалась возле собак и, теребя их за уши, что-то громко выкрикивала, но Оула из-за их радостного лая не разбирал. Он и сам был готов вот так же бегать и орать от счастья. У него будет наследник.

И тогда он вспомнил…, да именно в тот один из самых счастливых моментов в его жизни он вспомнил и на миг представил свою маленькую «белочку» в… муках.

Капа сразу заметила, как он переменился в лице.

— Что с тобой!?.. — она подскочила к Оула и, пытаясь заглянуть в глаза, схватила за малицу и начала трясти. — Ты не рад!?.. Скажи, не рад, да!?.. Но ты же сам хотел, сам, ты же говорил!..

— Подожди, маленькая, я не об этом… — Оула отводил глаза, не зная, что сказать, как ей объяснить, что именно его так перевернуло.

— Ну, говори же, говори!.. — не унималась Капа. — Что случилось? — она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

— Подожди, сейчас, сейчас… — увидев, как набухли от слез ее глаза, Оула, наконец, решился. — Пошли в чум. — Ему хотелось прикрыться полумраком жилища.

— Ну, рассказывай! — нетерпеливо выкрикнула Капа, едва они вошли, и разревелась. — Я думала ты обрадуешься, а ты…

— Что ты, что ты маленькая, ты даже представить себе не можешь, как я рад! Я без ума, я буквально на небе от счастья! — Он легко подхватил невесомую Капу на руки и закачал из стороны в сторону, как это делают с детьми.

— А-а п-почему у тебя было такое ис-спуганное лицо!?.. Ты же ничего не б-боишься! — всхлипывая, произнесла Капа.

Оула осторожно поставил ее на ноги, вытер со щек слезы и, прижав к себе, тихо начал:

— В прошлом году в марте у трех озер я проверял капканы. Едва рассвело. Было тихо и морозно.

Оула мягко отстранил от себя жену и устало опустился на шкуры. Присела и Капа, не сводя с него напряженных глаз.

— Ну и… в третьем капкане металась лисичка, она была живой…, — сдвинув брови и не глядя на Капу, Оула говорил тихо, задумчиво, — только настроился ее освежевать, как услышал на другой стороне озера крик. Это было неожиданно. Я сразу узнал голос Сэрне. Ну, конечно испугался и, забыв про капканы и лисицу, побежал на голос.

Оула ниже опустил голову и надолго замолчал. Капа не торопила. Словно понимая, как тяжело ему говорить, терпеливо ждала.

Когда Оула услышал крик, он растерялся. Уходя из чума затемно, он обратил внимание, как Сэрне, стоя на коленях, раздувает огонь в остывшей за ночь железной печке. И вот теперь ее голос. Правда, прошло немало времени, поскольку ему пришлось сделать большой крюк, обходя все три озера, прежде чем оказаться здесь.

Он бежал сколько было сил. Широкие, подбитые казусом лыжи плохо слушались на плотном насте. Перейдя озеро, стал подниматься на берег. И вот когда осталось преодолеть последние несколько метро, в совсем рядом услышал вымученный стон Сэрне и ровный, спокойный голос бабки Евдокии: «Сейчас, Сэрнушка, сейчас, милая…»

Оула замер. Он смутно начинал догадываться, что происходит на берегу среднего озера, но хотел убедиться так ли это и осторожно выглянул из-за снежного карниза:

На утоптанном снегу в распахнутой ягушке стояла Сэрне. Обеими руками она вцепилась в воткнутый в снег хорей. Она крутила непокрытой головой, разбрасывая в стороны свои черные косицы, и монотонно стонала. В ее широко расставленных ногах возилась Бабка Евдокия.

— Ну вот, пешка мягонькоя, теплая… Сейчас милая, сейчас я ее подвяжу…, сейчас…, сейчас… и все будет хорошо…

Оула понимал, что мужчина не должен смотреть, даже слышать, даже находиться вблизи. Понимал, что и знать, как ЭТО происходит — нельзя. Что это даже немыслимо. Но ничего не мог с собой поделать, что-то держало. Может оттого, что он присутствовал на самом таинственном и великом явлении — рождении человека. И желание увидеть, познать это таинство столь сильно, что невозможно отвести глаз. И все же, когда бабка поднялась с колен и, обойдя Сэрне сзади, обхватила ее выпирающий живот руками, сцепив пальцы в замок, а коленом уперлась в поясницу, Оула опустил голову.

— Ори, девка, что есть силы, ори!.. — услышал он натуженный голос старухи.

Вымученный стон Сэрне нехотя, как бы пробно перешел в крик.

— Ори…, ори, девка, что есть мочи!.. — опять вырвалось из бабки.

И тогда Оула и все вокруг вздрогнуло от дикого вопля, с которым молодая женщина расставалась со своим плодом.

Оула не видел, как старуха быстро наклонилась и подхватила фиолетовое тельце, выпавшее из материнской утробы в подоткнутую шкуру. Как быстро она завернула его и начала обтирать от мокроты. Как ловко перекусила и завязала пуповину, продолжая вертеть младенца в своих морщинистых руках. Как меняла и меняла мягкие и нежные шкурки, обтирая новорожденного.