Мандолина капитана Корелли

– Он любил тебя. Тебе противно?

– Грустно. Такой человек должен был иметь детей. Мне нужно какое-то время… Я потрясен. Ничего не могу поделать с этим.

– Он был не просто еще один герой, верно? Он был более сложным человеком. Бедный Карло.

– Он хотел как-то возместить… Бедняга, мне так жаль его. Я чувствую себя виноватым. Ребята заставляли его ходить в бордель. Какая мука. Ужасно. – Он помолчал, раздумывая, и вдруг припомнил: – Я разыскал Гюнтера Вебера. Это совсем нетрудно было, он тогда все время рассказывал о своей деревеньке. Он решил, что я искал его, чтобы отомстить, передать в Комиссию по военным преступлениям или куда там еще. Умолял меня. Стоял на коленях. Это было так выспренно, что я не знал – смеяться мне или плакать. Ты знаешь, он стал священником, как его отец. Такой вот, весь разодетый, как пастор, валялся и скулил. Противно. Хотелось сразу и поблагодарить, и побить его. Я просто ушел и больше не приходил. Наверное, сейчас он в психушке. А может, стал епископом.

– А я и сейчас не могу быть любезной с немцами, – вздохнула Пелагия. – Мне все хочется обвинить их в том, что сделали их деды. Они все такие вежливые, девушки у них симпатичные. Такие хорошие матери. Знаю, что это плохо, но мне хочется их ударить.

– Эти недоноски несчастные наказаны навсегда. Поэтому они такие обходительные. Да у них у каждого комплекс. Говорят, опять нацисты возрождаются.

– Мы все наказаны. У нас была гражданская война, у вас – Муссолини, мафия и все эти скандалы с коррупцией; англичане приезжают и извиняются за империю и Кипр, американцы – за Вьетнам и Хиросиму. Все извиняются.

– И я извиняюсь.

Пелагия не ответила. Она хотела выдержать – немного, сколько выйдет, – чтобы получить сполна. И ловко переменила тему.

– Яннис хочет, чтобы ты научил его хорошо читать ноты. Он говорит: почему бы тебе не приехать будущим летом и не поиграть с ним и Спиро. Спиро сейчас уехал домой, на Корфу, он такой хороший.

– Спиро Трикупис?

– Да. Откуда ты знаешь? Ты что, и за ним шпионил?

– Он – лучший мандолинист в Греции. Я знаю его очень давно. Он единственный, кто играет на народной бузуки для туристов. Зимой он иногда приезжает в Афины. Я пошел на один из его уроков по классической бузуки: ведь в конце концов, это всего лишь большая мандолина, и я подумал – а почему бы не сходить? И мы разговорились, он знаком с некоторыми моими вещами. Вообще-то, он играет их лучше меня. Все старость. Тормозит пальцы. Я много раз играл с ним. Яннис тоже станет хорошим музыкантом, поверь мне.

– Он хочет играть в оркестре мандолинистов Патраса.

– Нормальная группа. Почему бы нет? Приличное место для начала. У нас в Италии было полно таких групп, и знаешь – все инструменты были в форме мандолины. Представляешь? Контрабасы и виолончели – как мандолины. Потеха.

– Так ты очень знаменитый?

– Ну, только в том смысле, что другие музыканты слышали обо мне. У меня полно дурацких рецензий, где меня сравнивают с другим Корелли. А я им подыгрываю. Мне абсолютно наплевать. Я пробовал писать всю эту современную муру. Ну, знаешь, хроматические гаммы и микротоны, все эти стуки и трески, писки и скрипы газонокосилки. Только знатоки и критики не понимают, что это все полная чепуха – «мое представление ада», «Шёнберг и Штокхаузен»! – Он поморщился. – По правде, я не люблю даже Бартока, только не говори никому, и мне не нравятся прыжки Брамса из одной тональности в другую без должного перехода по ступеням. Я понял, что безнадежно старомоден, вот и пришлось искать другой способ новаторства. Знаешь, что я сделал? Я взял старые народные мелодии, ну вроде некоторых греческих, и переложил их для необычных инструментов. В моем Втором концерте звучат ирландские трубы и банджо, и знаешь, что получилось? Критики его обожают. А вообще-то, это точно та же форма, с тем же развитием, какое можно найти у Моцарта, у Гайдна, у кого хочешь. Но звучит-то хорошо. Я просто обманщик, я жду, когда мой обман раскроют. Специализируюсь в поиске новых путей в анахронизмах. Что скажешь?

Пелагия чуть устало посмотрела на него:

– Антонио, ты не меняешься. Ты балаболишь, полагая, что я понимаю, о чем ты говоришь. Глаза горят, унесся ввысь. С таким же успехом ты мог бы говорить и по-турецки – я пойму ровно столько же.

– Извини, я и жив-то благодаря этой восторженности. Забыл сказать: я написал кучу поддельных греческих мелодий для кино. Когда они не могут заполучить Маркопулоса, или Теодоракиса, или Элени Караиндру, обращаются ко мне. Надувательство – огромное удовольствие, ты не находишь? Ну, как бы там ни было, сейчас я отошел отдел… Вообще-то, я думал… Не знаю, как ты к этому отнесешься, но…

Она подозрительно прищурилась:

– Да? Что такое? Меня хочешь надуть? Еще раз?

Он выдержал ее взгляд.

– Нет. Я хочу восстановить старый дом. Я на пенсии и хочу жить в приятном месте. В месте, где есть воспоминания.

– И нет воды и электричества?

– Насос в старый колодец, небольшая очистная установка. Я уверен, что смогу провести электричество, если суну пару монет кому следует. Продай мне, пожалуйста, участок.

– Ты совершенно ненормальный. Я даже не знаю, принадлежит ли он нам. Мы там ничего не делаем. Тебе, наверное, придется подкупать буквально всех.

– Так ты не возражаешь? Ведь твой зять строитель? Знаешь, только, кроме своих, никому не говори.

– А ты знаешь, что если ты поставишь нормальную крышу, тебе придется платить налог?

– Merda, так вот почему у всех домов с крыш торчат ржавые арматурные балки! Чтобы выглядело незаконченным?

– Да. А почему ты думаешь, что я захочу, чтобы старый козел, вроде тебя, жил в моем старом доме?

– Я буду платить тебе, чтобы ты приходила и убирала в нем, – озорно сказал он.

Она заглотнула наживку, серьезно восприняв его слова.

– Что? Мне что, деньги нужны? При этой таверне? И с самым богатым зятем, какой вообще у кого-либо есть? Ты что думаешь – я такая же рехнутая, как ты? Езжай в свои Афины!.. Вообще-то, Лемони могла бы это делать.

– Лемони? Она все еще здесь?

– Она стала громадной, как пароход, и она уже бабушка. Но она тебя помнит. «Барба Крелли». Она и взрыв той мины не забыла, все говорит о нем.

– «Барба Крелли», – грустно повторил он. Время – безусловная сволочь, это несомненно. Слабые старые руки не смогут подбрасывать в воздух бабушку-пароход.

– У меня до сих пор стоит звон в ушах от того взрыва, – сказал он, и на мгновенье наступило молчанье. – Так я получаю твое разрешение на перестройку дома?

– Нет, – ответила она, все еще не сдаваясь.

– Так… – Он с сомнением посмотрел на нее. «Вернемся к этой теме позже», – решил он.

– Я приду к тебе завтра вечером, – сказал он. – С подарком.

– Не хочу я никаких подарков. Я слишком старая для подарков. Убирайся к чертям со своим подарком.

– Это не совсем подарок. Это должок.

– Ты задолжал мне жизнь.

– Ладно, тогда принесу тебе жизнь.

– Старый дурак.

Он порылся в карманах и достал портативный стереоплейер. Порылся еще, вынул и распечатал кассету в яркой, заметной упаковке. Вставил кассету в плейер и протянул ей наушники. Она отстранила их и замахала руками перед его лицом, словно отгоняя комара.

– Поди вон, в гробу я это видела. Я старая женщина, а не какая-то глупая девчонка. Я что, по-твоему, – подросток? Надену это и буду болтаться, мотая головой?

– Ты не знаешь, от чего отказываешься. Это чудесно. Ну, я ухожу. Пусть Яннис покажет тебе, как он работает, и слушай. Увидимся завтра вечером.

Когда он ушел, Пелагия вынула кассету из футляра и достала вкладыш с текстом – на итальянском, английском, французском и немецком языках. Это произвело на нее впечатление. На передней части вкладыша была фотография самого Антонио Корелли – лет на десять моложе, во фраке и бабочке; наверное, лет шестидесяти: он самодовольно улыбался, как-то неестественно зажав мандолину в правой руке. Для общего подкрепления она принесла себе стакан вина и начала читать текст. Его написал какой-то Ричард Асборн, англичанин, который, согласно сноске, был знаменитым критиком и экспертом по Россини. Она начала читать: «Перед вами долгожданное переиздание Первого концерта Антонио Корелли для мандолины и небольшого оркестра, впервые опубликованного в 1954 году, премьера которого состоялась в Милане, с исполнением композитором солирующей партии. Произведение посвящено женщине, вдохновившей автора и обозначенной в партитуре только как «Пелагия». Основная тема в размере 2/2 такта очень ясно и многозначительно заявлена солирующим инструментом после короткого представления на деревянных духовых. Это простая и воинственная мелодия, которая была описана одним из ее ранних рецензентов как «искусный наив». В первой части произведения она развивается в форме сонаты и…»