Мандолина капитана Корелли

От Янниса не ускользнуло, что Спиридон пользуется у девушек популярностью. В конце каждого представления те хватали красные розы из тонких вазочек, стоявших посредине их столиков, и бросали ему. Он заметил, что Спиро приходит вечером пораньше, чтобы срезать со стеблей шипы, – настолько уверен он в этом цветочном обстреле. Он замечал также, что Спиро всегда фотографируется, положив руки на плечи девушкам с блестящими носиками, иногда сразу двум или четверым, и в таких случаях его ухмылка разъезжается от уха до уха, а лицо сияет гордостью и счастьем. Поэтому однажды Яннис потребовал, чтобы Спиро научил его играть на бузуки.

– У тебя еще руки недостаточно длинные, – сказал Спиро, – имело бы смысл начать с мандолины. Это, в общем, то же самое, а тебе подойдет. Тебе сейчас десять, а вот когда будет четырнадцать, может, начнешь играть на бузуки. Глянь… – Он положил инструмент мальчику на колени и вытянул его левую руку: – …у тебя рука слишком короткая и кисть маленькая, чтобы обхватить шейку. Тебе мандолина нужна.

Яннис немного расстроился. Ему хотелось быть в точности таким, как его герой.

– А ты умеешь играть на мандолине? – спросил он.

– Умею ли я играть на мандолине? А умею я ходить, говорить? Для меня это одно и то же. Я – лучший мандолинист из всех, кого я знаю, кроме одного-двух итальянцев. Мандолина, на самом деле – инструмент моей души.

– Научишь меня?

– Тебе потребуется мандолина. Иначе можем завязнуть в теории.

Яннис нетерпеливо донимал мать, отца и бабушку просьбами о мандолине. Антония вытащила изо рта большой палец и сказала: «Привезу тебе из Афин, когда поеду туда в следующий раз», – и нужно ли говорить, что она забыла. «Я привезу тебе, когда поеду в Неаполь», – сказал Алекси, представления не имевший, когда он поедет и вообще зачем. В конце концов, Пелагия сказала ему:

– Вообще-то у нас уже есть мандолина, но она завалена под старым домом. Я уверена: Антонио не возражал бы, если б ты ее выкопал.

– Кто это – Антонио?

– Мой итальянский жених, которого убили на войне. Она принадлежала ему. Ты наверняка о нем много слышал.

– А-а, этот. Но раз ее завалило, она, наверное, вся сгнила и поломалась, да?

– Не думаю. Посреди пола был большой люк, а она находилась внизу, в подполе. Но сам ты никогда не сможешь разобрать весь этот мусор, да я и не позволю тебе. Это слишком опасно.

Яннис упрашивал отца отпустить несколько строительных рабочих с одной из его строек, ему пообещали, а потом не выполнили из-за поджимающего графика, который был как-то связан с прибывающим вскоре самолетом, полным туристов, а у тех заказаны номера в новом комплексе, куда еще даже не провели воду. Алекси чуть удар не хватил от беспокойства, и он впервые в жизни огрызнулся на сына, но тут же прижал его к себе и попросил прощения.

Таким образом, Спиридона за руку притащили на вершину холма и показали покинутые призрачные развалины, заросшие длинной высохшей травой и колючками; над порослью чуть виднелись разбитые камни. Повсюду останки заброшенных домиков; тишина горького одиночества. Покосившиеся ступени никуда не вели. Чугунная дверца пьяно накренившейся общинной духовки намертво застряла на проржавевших петлях; чашки весов растрескались и раскололись от жары и мороза. В духовке с бесчисленными следами пригоревших по недогляду хозяйки блюд – те, кто их ел, уже давно разбрелись по свету или умерли, – обосновались мокрицы.

– Господи, – проговорил Спиро, оглядывая сцену запустения, – на Корфу такого и близко не было. Тебе не грустно?

– Это самое печальное место, – ответил Яннис. – Я прихожу сюда, чтобы выпустить всё из себя, когда злой и когда мне плохо. – Он показал пальцем. – Вон там погиб мой прадедушка. Меня в честь него назвали. Бабушка говорит, он был лучшим доктором в Греции и мог бы стать великим писателем. Он мог лечить людей, просто прикоснувшись к ним.

Спиро перекрестился, промолвив:

– Сохрани нас, Дева Мария.

– Я нашел много всяких штуковин, – сказал Яннис, – но большинство поломанные.

Полосатая кошка с раздутым еще не родившимися котятами животом протрусила в сторону.

– Она приходит сюда охотиться за ящерицами, – сказал Яннис, показав на нее. – У нее так здорово получается! А ящерица всегда оставляет хвост, и он очень долго корчится сам по себе. Классно!

– Посмотри-ка. – Спиро кивнул на огромную оливу, расколотую посредине до земли, – ствол уже начинал подгнивать, но на многих черных кривых ветках еще висели маленькие зеленые плоды.

– Я на нее лазаю, – ответил Яннис, – тут есть ветка, на ней так здорово качаться. Вот эта вот.

– Ну так давай покачаемся, – сказал Спиро и, когда Яннис полез на дерево, сам подпрыгнул и повис. Они немного покачались рядышком на упругой ветви и, очень довольные, спрыгнули на землю, отважно готовые заняться делом. Спиро потер руки и проговорил:

– Ладно, давай за работу, пока не слишком жарко. А ты понимаешь, что это очень плохо для моих рук? Я, может, вечером играть не смогу. Ты знаешь, что гитаристы никогда не моют посуду, потому что от этого у них размягчаются ногти? Отличная отговорка, а?

– Мне нравится мыть посуду, – сказал Яннис. – Вся грязь из-под ногтей вымывается, а кроме того, бабушка мне за это платит.

Они вдвоем прошли через то, что когда-то было дверью, и остановились, ошеломленно почесывая головы. Мусора было ужасно много.

– Ну, не так уж и страшно, – неуверенно проговорил Яннис. – Папа забрал всю не битую черепицу и большую часть балок на новые дома. И бабушка выкопала все, что можно использовать.

Спиро поднял на палке бледное и застывшее средство предохранения.

– Господи ты Боже мой! – воскликнул он. – Чертовы туристы!

Он сбросил это за кустарник, а Яннис спросил:

– Что это?

– Ну, это, молодой человек, – то, что ты накручиваешь на предмет своей гордости и источник удовольствия, когда не хочешь иметь детей.

– А как же тогда писать? Надо снимать?

– Да, – сказал Спиро, чувствуя, что если не будет осторожен, то втянется в пространные объяснения, – надо снимать. Вообще-то он надевается, только когда ты собираешься заняться этим, понимаешь?

– А! – сказал Яннис. – Так это презерватив? Я слышал о них. Мне Дмитрий рассказывал.

Спиро поднял брови, надул щеки и вздохнул. Ох уж эти дети! Он стал отбрасывать битые камни, куски расколотой черепицы, сплющенные консервные банки, длинные противные ленты измазанной туалетной бумаги (также наследие туристов) и бесчисленные зеленые бутылки.

– Тут работы дня на два, – сказал он. – Ну, таким ребятам, как мы, это по плечу.

К следующему вечеру посреди старого пола образовалось расчищенное пространство, а снаружи у стен – пыльная, в метр высотой куча битых камней, черепицы и кусков растрескавшихся трухлявых деревяшек. Здесь же находилась груда сокровищ, которые Яннис хотел сохранить: древний разбитый приемник с красной стрелкой настройки, застрявшей на «Неаполе»; искореженная кастрюля с проржавевшей зазубренной дыркой на донышке; сломанная трость с серебряным набалдашником; целенький стеклянный кувшин, полный ракушек улиток; комплект покрытых плесенью толстых книг на английском, озаглавленных «Домашний доктор, полный курс в кратком изложении»; стетоскоп, у которого сопрели резиновые трубочки и перекосился раструб; фотография в серебряной рамке с треснувшим стеклом, а на ней – двое потешных пьяных в странных шапочках, обнимающие друг друга за плечи, а в отдалении – крохотная фигурка изумительно голой гибкой девушки, поддающей ногой по воде в море, и тоже в дурацкой шапке. Он нашел и целый альбом с фотографиями, немного отсыревший, страницы по краям объели насекомые, на них расплылись волнистые узоры изысканно-блеклых, коричневатых водяных пятен. Первая фотография была надписана: «Мама и папас в день их свадьбы» и изображала в коричневых тонах молодую пару, стоявшую весьма церемонно в такой старомодной одежде, что Яннис не мог поверить, что кто-то когда-то на самом деле так одевался. Сидя на стене, он перелистывал фотографии: «Первые шаги Пелагии» – снимок поднявшего удивленный взгляд младенца в чепчике с оборочками, сползшем ему на лицо. Потом он покажет их бабушке, чтобы узнать, кто они все такие. А пока это было так увлекательно – находить складной нож с заржавевшим и не открывавшимся лезвием, маленький стеклянный кувшинчик с сушеной горошиной, покрытой коркой чего-то черного и чешуйчатого, и заплесневевшую книжку стихов, написанную каким-то Андреасом Ласкаратосом.