Другие барабаны

Почему я до сих пор в тюрьме, я, кажется, знаю. А вот почему я до сих пор в Лиссабоне?

Я мог бы давным-давно плавать с маленькими пингвинами в Исабели, а я тратил все, что зарабатывал, оплачивая счета за свет и воду, изводя плесень в спальнях, покупая сусальное золото, чтобы подновить резьбу на перилах. Колонии пингвинов редели на берегах Бартоломе, но вместо того, чтобы поторопиться туда, я лежал на диване и читал о том, как отличить изумруд от emeraude soudee, поместив его в масло, а потом шел на кухню проверять изумруды. Если задуматься, дом употребил меня в качестве руки, вернее, клешни, которой он доставал из свой стены драгоценности Лидии, избавлялся от них и насыщал свое тело рачками и планктоном. А теперь, когда меня нет, он отращивает себе новую клешню, а про меня и думать забыл.

В таком своевольном доме хорошо родиться, немного подрасти, а потом приезжать на каникулы к старенькой бабушке — жить в нем невозможно, он так и не стал моим, хотя и позволил написать «Константинас Кайрис» на латунной табличке возле почтового ящика.

Мы воевали с домом каждый день, с того первого вечера, когда я открыл дверь ключом, внес свои чемоданы в коридор и услышал тихий звук, похожий не то на треск мокрого дерева в камине, не то на выстрел хлопушки. Лампы насмешливо моргнули и погасли. Пришлось на ощупь пробираться в кухню и битый час искать там свечу, натыкаясь на все стулья поочередно.

Терейро до Паго принимал меня как постояльца, не допуская в свою сердцевину — все, что я мог, это сдать на аукцион кабинетное бюро или отвезти знакомому персу четыре не доеденных молью ковра. Дом разрешил мне это, но тут же наказал за развязность: двери его злорадно скрипели, на стенах расцвела плесень, свинцовый океан бился в его стены и крепостной мост вот-вот должен был подняться сам собой. Я чувствовал себя привязанным к мачте Тернером, наблюдающим волны, только Тернер сам велел себя привязать, чтобы постигнуть картину бури, а меня никто не спрашивал. Я не мог продать дом, и теткино завещание здесь ни при чем. Я уже любил его — это был мой дом духов, моя гора под названием Дай. На вершине ее мн-о-о-ого нефрита, сказал бы китаист Мярт своим низким протяжным голосом, у ее подножия мно-о-о-ого лазоревого камня. Там водится животное, похожее на коня, но у него один рог с резьбой. Оно носит название хуаньшу, с его помощью можно избежать пожара.

Хотел бы я знать, как дом относился к своей предыдущей хозяйке. Наверное, не так плохо, раз остановил маятник в кабинетных часах в день ее похорон. Я обнаружил это, когда пошел в кабинет, чтобы остановить часы, поднимавшие в полночь перезвон почище, чем на Беленской башне, — маятник был неподвижен, маленькие гири, похожие на мушкетные пули, болтались на своих цепочках, а стрелки показывали шесть часов вечера.

Мать не могла этого сделать, она весь день лежала в гостиной с мокрым, густо надушенным полотенцем на лбу. Я обходил гостиную стороной, такие молчаливые лежания с тряпкой на голове были мне знакомы и не сулили ничего хорошего. Однажды она пролежала так целый день, а потом встала, взяла на кухне тяжеленный медный уполовник и запустила мне в голову. Правда, это было лет двадцать назад, и, в общем-то, за дело.

У нас тогда гостила подруга бабушки Йоле, толстая жемайтийка, богомольная и вредная, вечерами они с Йоле сидели в столовой и обсуждали войну, любовь и смерть, и еще, кажется, национальный вопрос. Подруге уступили бабушкину спальню, и она там по утрам стояла на коленях перед деревянной фигуркой святого Микалоюса с воздетой к небесам рукой. Я несколько раз прислушался, но разобрал только имена и melsk už mus, nusidėjėlius. Потом она отправлялась в костел, каждый раз пеняя бабушке на маловерие, а вернувшись, принималась обедать и обедала целый день, дотемна.

Ради жемайтийки бабушка стелила на стол крахмальную скатерть, и мне не разрешали за ним рисовать, и вообще велели держаться подальше от столовой, моей любимой комнаты с широким полосатым диваном и радиоприемником ВЭФ, который я довел до совершенства. Впрочем, гостья меня почти не замечала, однажды только дала легкий подзатыльник, сопроводив его невнятным бурчанием насчет полукровки-волколиса.

Этого волколиса я весь день забыть не мог, даже в словаре посмотрел, а вечером зашел в спальню и быстро собрал немудреное устройство, спрятав проводки и лампочки от новогодней гирлянды в бумажных розах, которыми святой был обложен сверху донизу. Когда жемайтийка встала на колени и завела свою горестную песнь, розы вспыхнули алым пламенем, замигали, будто потолок деревенской дискотеки, а святой Микалоюс запел голосом Мюррея Хеда:

Гостья свалилась в обморок, уж не знаю, настоящий или притворный, а потом потребовала тотчас проводить ее к поезду, бабушка, не говоря мне ни слова, разбила мою копилку и отправилась с подругой в кафе «Гандрас», в копилке было двенадцать рублей, так что им хватило на целое блюдо пирожных. Про мать я уже рассказывал. От медной ручки уполовника у меня остался шрам на лбу, ты его видела, а если бы чуть левее и ниже, то и глаза бы недосчитался. Славный был бы у тебя муж — одноглазый, как Один, только без мудрости, обретенной взамен.

— Итак, вы вернулись из галереи без добычи и стали искать встречи с подельником. А что, собственно, вы собирались ему предложить? — сегодня адвокат пришел с опозданием и начал с вопроса, записанного на ресторанной салфетке. Похоже, ему надоело меня подкармливать, а может, кусок в горло не лезет в этих стенах, особенно теперь, когда от сырости на них выступила плесень. В прошлом году в это самое время я грелся на ступеньках площади Коммерсиу, щурился от солнца и смотрел на сияющую черную тину, принесенную приливом. Каждое утро я сидел там после пробежки, допивая сок из фляги, потом шел домой вдоль гаражей и доков, сворачивал налево возле разорившейся парикмахерской Альмейды, потом — направо возле пожарного крана, начисто снесенного грузовиком (ленивые бомбейрос так и не поставили новый), потом открывал зеленую дверь с решеткой, похожей на окошко исповедальни, и входил в свой дом.

Было так жарко, что я устроил на крыше душ из поливального шланга и дырявой банки от бисквитов — трава на том месте, где я мылся, к лету была по колено, в ней завелись жадеитовые жуки неизвестной породы. Все лучше, чем муравьи, взявшие меня приступом позапрошлой весной, этих я веником выметал из спальни, пока Байша не спохватилась и не засыпала весь дом анисом и борной кислотой.

— Как можно искать встречи с человеком, если не знаешь ни почты, ни телефона! — я наткнулся на взгляд адвоката и понял, что пауза затянулась. — Я ждал звонка, но они все пропали, будто в землю ушли, и я крепко занервничал. Через неделю Ласло прислал человека с пистолетом и деньгами, на словах велел передать, что это — плата за услугу и за молчание. Выглядел посланник, как ни странно, довольным, а когда я спросил его, где Додо, засмеялся и показал на потолок, улетела, мол. Я положил банкноты в конверт, чтобы отнести утром в банк и заткнуть долговую дыру, а наутро ко мне явилась полиция и началась совсем другая история. Эй, вы меня слушаете?

Адвокат, который клюет носом в комнате для свиданий, ни на что не годен, он не просто не верит в то, что я говорю, — ему тошно, как в утреннем борделе, среди неумытых девок! Я честно пытался начертать схему на одной из его салфеток; рисовал коттедж на берегу моря, дом на Терейро до Паго и эшторильскую галерею, соединял их стрелками и рисовал красные тревожные кружки.

— Вот как они это сделали, понимаете? Меня послали в курортную зону, чтобы я засветился, пообедал в кафе, посидел в парке Палацио, одним словом — чтобы я походил по размеченным мелом дорожкам, как актер на репетиции. Мне принесли ключ от несуществующей скважины, и я подумал, что кто-то допустил ошибку, бывает. Но это не было ошибкой!