Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Как ты мог подумать такое! — возмутился я. — Это ведь депо решенное…

— Не верю я ни в завещания, ни в последнюю волю, — сказал он резко. — Все это можно переиграть даже в смертный час. Завещания пагубным образом приковывают людей друг к другу. Господин Дюменегульд де Рошмон тоже подумывал, не составить ли ему такой документ в мою пользу; но он колебался до тех пор, пока ему не расхотелось. У него тоже не было более близкого человека, чем я; но в конце концов он вспомнил о куче родственников, о братьях с их семьями, о матери его незаконного сына. Всегда одно и то же… Думаю, и ты найдешь какого-нибудь не известного тебе персонажа, связанного с тобой кровным родством. Человек волей-неволей совершает такие открытия… А не найдешь, так захочешь усыновить уж не знаю кого или сам сделаешь ребеночка… В общем, это нечестная сделка…

— Я сделал тебе искреннее предложение, — сказал я испуганно. — Наверняка можно найти какую-то правовую норму, ненарушимую: которая лишит меня возможности аннулировать такой документ или изменить его…

— Ну и что с того? — он теперь начал кричать. — Если даже будет такой документ, отлитый из бронзы, замурованный в стену… и если ты, от избытка чувств, торжественно, с валторнами и литаврами, объявишь меня, Аякса фон Ухри, кровным родственником, своим сыном, — что же я тогда, должен смиренно дожидаться твоей смерти? Или ты позволишь, чтобы я, при всей любви, прикончил тебя?

Я попытался еще раз вернуть беседу в русло здравого смысла:

— Убийца ничего не наследует, это один из основополагающих принципов права. Сыновья не убивают отцов, чтобы получить наследство. Во всяком случае, такое случается редко. А добровольное предложение с моей стороны предполагает наличие доброй воли.

— Мне, очевидно, всегда не везло, когда речь шла о выборе родителей или покровителей, исполняющих примерно такие же функции, — продолжал распаляться Аякс. — Мой родной отец умер, когда я еще был малышом и нуждался в нем; а мама — чуть позже — позволила какому-то авантюристу соблазнить ее или сама соблазнила любовника на авантюру. Дядя, который меня воспитывал, был просто дураком. Школьный учитель носил в кармане ключ от борделя. Судовладелец, нерешительный старик, превратил момент введения ему дозы морфия в опереточный номер — и соответственно оплатил. А теперь мне приходится иметь дело с шарлатаном, который не богат и не беден, не влюблен и не холоден, зато умудрился совершить, со своими рыбьими эмоциями, уж не знаю какое преступление.

— Аякс, — попытался я его урезонить, — очнись и возьми себя в руки. Я не причинил тебе никакого зла. Я всего лишь сделал предложение…

Но он кричал громче прежнего:

— Не хочу! Не позволю меня обманывать! Ты чувствуешь свою силу, потому что тот гроб уже нельзя выудить со дна моря. Но я могу представить свидетеля, Ениуса Зассера. — У меня есть гораздо лучшее предложение для нас с тобой. Ты всегда нес чепуху о дележке напополам. Мол, я буду получать половину доходов, то есть половину процентов. Так вот: твои заслуги, признаваемые где-то на Луне, меня вообще не интересуют. Дай мне половину твоего состояния! Этого мне хватит. Если у тебя и вправду честные намерения — выплати мне эту сумму сразу! Тогда я буду держать рот на замке, можешь не сомневаться. Я, как-никак, дворянин, пусть и опустившийся, созревший для улицы — где, между прочим, тоже существуют свои деловые принципы. От меня не убудет, если собака поднимет лапу, чтобы помочиться на мои сапоги. Я, если меня прежде отблагодарить, буду нем как рыба. — Заплати, и я оставлю тебя в покое! Я соберу чемодан, и больше ты меня не увидишь… если, конечно, сам не начнешь искать, потому что я тебе для чего-то понадоблюсь. Но тогда это уже будет другой разговор…

— Я, говоришь, должен отдать тебе половину состояния… чтобы ты оставил меня… Ты не в своем уме, Аякс! — Для меня, наоборот, речь идет о том, чтобы ты остался…

— Я знаю, что говорю, — ответил он уже немного спокойнее. — Ты хочешь, чтобы я остался, потому что тогда сможешь в какой-то мере держать меня под контролем. Это твой страх хочет, чтобы я остался. Ты не вполне веришь, что откупишься от меня. Но я делаю тебе предложение. В трудных сделках требуется двойная честность. Свою честность мы с тобой рассчитали — вплоть до последнего пфеннига. Я удовлетворюсь половиной, на которую и ты прежде намекал. Я, однако, имею в виду половину от твоего состояния в наличных деньгах, и ничего больше. В действительности ты уже давно смирился с возможной потерей этой суммы. Тебе просто не хотелось подводить итоговую черту. Теперь наступил момент это сделать. Нам остается ударить по рукам. Обсуждать больше нечего. Ты избавишься от меня. Оливу я, разумеется, заберу с собой. Я гарантирую, что буду держать язык за зубами. Я ведь и не знаю ничего определенного ни о гробах, ни об Ангулеме, ни об Альфреде Тутайне… или как там звали покойника. Для меня вся эта история ограничивается малиновым шнапсом.

Он в самом деле протянул мне руку. Однако во мне произошло одно из тех радикальных изменений, которые, поскольку они совершаются так внезапно, поначалу почти не затрагивают разум и душу. Даже мое волнение, казалось, улеглось; во всяком случае, я заговорил спокойно и ясно:

— Значит, Ениус Зассер твой свидетель. Отлично! Но я, видишь ли, не готов стать жертвой вымогательства. Ты ошибся в предпосылках. Ты хочешь меня покинуть. Я не возражаю. Я даже хочу этого. Первого ноября истекает срок договора между нами. После этой даты можешь считать себя уволенным. Мы вовремя узнали друг друга. То хорошее, что ты сделал для меня, я не забуду. Я сдержу обещание: подарить тебе две тысячи крон; но больше ты ничего не получишь. Да и с какой бы стати? Слуге, которого увольняют, никто не швыряет вслед половину своего состояния. Мы с тобой не совершали совместного преступления, не совершили даже общей ошибки.

Он был совершенно ошеломлен. Он больше не пытался угрожать. Пробормотал только:

— Об этом мы позже еще раз поговорим…

— Нет, — сказал я, — тема исчерпана. Я увольняю тебя. Я тебе должен две тысячи за хороший план… за твою чрезвычайную услужливость. Вот и все. Поддерживать с тобой товарищеские отношения я больше не хочу. — Я никогда не считал тебя человеком, созданным из свободного от шлаков материала… таких людей вообще нет. Ненадежность твоего характера — мой характер ведь тоже весьма несовершенен и отягощен противоречиями — до сегодняшнего дня казалась мне простительной. Теперь, когда я увидел в тебе вымогателя, с меня довольно. О какой симпатии ко мне — с твоей стороны — после этого можно говорить? А моя симпатия к тебе… как долго она будет противостоять таким испытаниям?

— Мы еще вернемся к этому разговору, — повторил он. Его лицо сделалось пепельно-серым. Он положил на кровать одежду, которую приготовил для меня, и вышел из комнаты.

Я встал с кровати. Я заметил, что мои руки дрожат. Я видел перед собой новую реальность, к которой не был готов. Если ощущение пустоты, сухой пустоты… ощущение полного отсутствия мыслей, превосходящее любую растерянность… Если такое ощущение считать признаком несказанной усталости, неимоверного равнодушия ко всему, то можно сказать, что я и был таким Уставшим… таким человеком-после-катастрофы. Я был совершенно уничтожен; но продолжал — по инерции — вести себя так, как будто ничего необычного со мной не произошло. Сердце, уже через считаные минуты, начало биться так ровно, как будто мы с Аяксом только что говорили о погоде. Я не осознавал своего нового положения. Мой дух — наступил и такой момент — прилагал усилия, чтобы отложить всякие рассуждения на потом. Мой рот открылся и сказал: «Я сейчас выпью кофе. Аякс, вероятно, уже накрыл стол к завтраку». Обыденные представления подмешивались к катастрофе, которую сознание еще не могло охватить: к катастрофе со всей присущей ей тяжестью безвозвратности… Мое тело сейчас функционирует как после тяжелой кровопотери. Оно питает мозг лишь наполовину, поддерживая его в квазиобморочном состоянии. На протяжении нескольких секунд (когда это было? пока я одевался? или когда уже приготовился открыть дверь и выйти к накрытому для завтрака столу, показать себя?) перед глазами у меня маячил образ обнаженного Аякса, и его кожа казалась прозрачной, как стекло. Я словно видел его душу, которая изо всех сил пытается выведать мои тайны, угадываемые ею лишь в самых общих чертах: чтобы перейти от незнания к гипотезам, от вариантов, возможных теоретически, — к обоснованным подозрениям. Слова Аякса с каждой неделей становились все более дерзкими. (Я замечал это, но внутри меня не возникало никакого словесного отклика.) Аякс — мучимый ужасными страхами, но внешне равнодушный, — задавал мне роковые вопросы и истолковывал мои ответы так, как если бы они были отговорками преступника. — Наконец в проводимом им расследования наступил поворотный момент: потому что даже самые грубые подтасовки и попытки застать меня врасплох не принесли ему надежных результатов. (Не приносят ему надежных результатов.) И тогда он решился на величайшее злоупотребление своими природными задатками: попытался, чего бы это ни стоило, меня соблазнить. Поступиться собой. И если понадобится, сбросить последнюю маску. (Он поступается собой, он сбрасывает маску.) Стеклянная стена его тела снова закрылась; и я увидел молодую кожу, соски, позолоченный и не-позолоченный, облаченную одеждой мумию и не прикрытую одеждой багряную смерть. (Я вижу все это и сейчас.) — В то время, наверное, он отказался от плана стать по отношению ко мне вымогателем. (Сейчас он лелеет такой план: путем вымогательства выманить у меня деньги.) Благополучная жизнь, которую он мечтал обеспечить себе на будущее, поначалу казалась ему достижимой и без больших жертв. Я принудил его к насильственным методам — так, наверное, он себе это объясняет. (Я принуждаю его к насильственным методам.) Он получил новые преимущества. (Он получает новые преимущества благодаря новой маске.) — Теперь он жаждет денег. Все нехорошее, к чему он принуждал собственный дух и тело, должно было служить обретению материальных преимуществ: его идеалу, созревшему благодаря многим разочарованиям.