Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Возвращение домой, сквозь вечер. Все то же самое — в сотый, наверное, раз. И тем не менее воспринимается совершенно по-новому: потому что теперь это другая темнота. Удары лошадиных копыт звучат по-другому, ибо прежние утратили силу, забылись. Лошадиный запах — сильнее, чем когда-либо прежде, потому что еще не израсходован. И ты отодвинулся дальше, чем прежде, вглубь коляски, потому что хочется еще больше уйти в себя. Коляска покачивается и дрожит, рессоры смягчают удары, и благодатные колебания чувствуешь всем нутром. Голова становится пустой. За полуприкрытыми веками вспыхивают цветные точки — так действует механическая память сетчатки глаза и ее нервных волокон. Эта поездка могла бы быть последней. Любая поездка может оказаться последней. Может случиться так, что ты больше не войдешь в свой дом. Но разве это не самое лучшее — если бы не пришлось больше никуда входить, если бы лошадь и коляска так и следовали по прямой линии, отклонились бы от искривленной поверхности земного шара, взмыли бы в небо или обрушились вниз, бесшумно… и цветные точки за прикрытыми веками погасли бы… и запах лошадиного тела — в пространстве алмазной гравитации — уже не мог бы распространиться вплоть до сиденья коляски? — Но на этой Земле ты всегда куда-то прибываешь. Лошадь находит конюшню. — За всю поездку я не обменялся с Аяксом ни словом.

Олива стала у нас постоянным гостем. Она обосновалась в комнате Аякса, делит с ним постель, помогает ему на кухне, занимается уборкой дома, ест с нами за одним столом. Утром, пока Аякс делает мне массаж, она чистит скребницей Илок. Олива, похоже, совершенно без ума от этого животного. И Аякс, как если бы он был ее тенью, тоже ласкает кобылу: похлопывает по бедру, обнимает и целует в ноздри. — Но я сомневаюсь в искренности таких проявлений нежности. Мое недоверие к Аяксу сохраняется.

В общем, Олива переехала к нам, а я даже не понял, как и когда это произошло. Я бы не удивился, узнав, что она проникла в дом через окно. Каких-либо формальных договоренностей на эту тему между Аяксом и мною не было. Просто два дня назад, за завтраком, он мне вдруг объявил: «Теперь Олива здесь…» Стол был накрыт на трех человек. Она вышла из комнаты Аякса, и с того момента все происходит так, как происходит.

Олива — необычайно рослая, хорошо сложённая девушка; и с каждым часом, который ты с ней проводишь, она только выигрывает в твоих глазах. Беременность несколько утяжелила ее формы; но все равно необычность фигуры достаточно заметна. Высокие бедра, короткое туловище; руки, когда опущены, закрывают лишь малую часть ляжек. Большие, грубоватые ладони и очень подвижные пальцы. Груди накрепко приросли к ребрам, но ограничены четкой линией. Роскошное тело увенчано головой, отличающейся редкостной чистотой линий. Лицо, лишенное теней, несет на себе приметы ума и принадлежности к расе упрямцев ^{262}. Только цвет глаз кажется чересчур светлым: неопределенно-серым, как обрушившиеся в море снежные массы. Можно было бы предположить, что такая девушка неприступна; но я сам видел, как она с кошачьей вкрадчивостью увивается вокруг Аякса. Столь отчетливо выраженная в ее облике гордость давно преодолена; всякое сопротивление сломлено. Олива целиком и полностью подчинилась желаниям мужчины: потому что в таком самоотречении видит панацею от всех душевных и телесных невзгод. Она и на меня изливает непритворное, можно сказать, доверительное дружелюбие, как если бы считала необходимым настроить меня в свою пользу — — ведь я тоже, при случае, мог бы оказать ей какую-то помощь.

Аякс теперь не ждет наступления вечера и совместного с возлюбленной отхода ко сну с таким жгучим нетерпением, как прежде. Больше того: складывается впечатление, что он намеренно оттягивает момент расставания со мной. Он старается завершать каждый день маленьким непритязательным праздником. Распитие пунша после ужина уже практически стало для нас традицией. Аякс ставит на стол две свечи и миску с жаренными на смальце пончиками — из муки, яиц, коринки, сахара, сливочного масла, молока и дрожжей, — которые моя мама называла «дверками». Он щедро приправляет вино корицей, гвоздичным перцем и ломтиками лимона, немного разбавляет подслащенной водой — чтобы напиток получился не таким пьянящим и более дешевым — и подливает арака, чтобы было вкуснее. Пока Олива и я налегаем на пончики, сам он курит сигарету за сигаретой. Свечи мало-помалу догорают. Мне кажется, что на нас изливается благодать мирного существования… что все мы преисполнены доброй воли и готовы поддерживать совместную гармоничную жизнь.

Когда позже эти двое удаляются в свою комнату, я еще некоторое время сижу возле догоревших свечей, допиваю уже остывший пунш, лакомлюсь пончиками, радуюсь теплу, исходящему от печки, и аромату березовых дров.

— Если бы судьба позволила мне, — думаю я, — сохранять дух в бодрости, еще сколько-то лет усердно трудиться, написать дюжину произведений, не уступающих моим лучшим работам, — если бы судьба мне это позволила, то, может, я и имел бы право удержать при себе обоих молодых людей, создать вместе с ними некое подобие семьи… не ставя под угрозу их будущее? Да, но я не хочу давать им пустые обещания. Разве можно полагаться на мой дух, мучимый попеременно сомнениями и усталостью… ослабляемый преклонным возрастом и периодическими головными болями?

Я решил, что еще раз обговорю все с Аяксом. Не исключено, что он мой друг. Или — может им стать. Мы могли бы оказаться полезными друг для друга. Красивая девушка, которая воспламеняет его чувства и нравится мне, ускорит процесс нашего с Аяксом примирения и выметет из дома сор неприятных воспоминаний… — Какой же иссеченной трещинами кажется голова Аякса по сравнению с ее головой: как древний загадочный камень, который археологи выкопали из-под земли и лишь мало-помалу, по мере того как осыпается глиняная корка, распознают в нем меланхоличное чело Антиноя или Эндимиона!

Вот уже четырнадцать дней, как отношения между мной и Аяксом улучшились. Сперва мы вместе возводили каменную стену. Работа утомляла наши мускулы, но освежала дух. С тех пор никаких неприятных рецидивов не было. Тягостные мысли — это другое дело. Мне очень трудно воздерживаться от них. Боюсь, я больше не обладаю определенной индивидуальностью… и подчиняюсь каким-то отнюдь не явным, однако неутомимым силам. Мне постоянно кажется, будто я должен бежать. Но от какой опасности? И куда? И кто именно хочет бежать? Мое «я»? Или кто-то другой? — Только если я дам правильное истолкование моим ощущениям, сделаю таинственные излучения моей тревоги полезными для реальной жизни, мне удастся обеспечить себе сносное будущее. Я должен стать хозяином всех этих неестественных трудностей. Я нуждаюсь в холодном накале особого ясновидения — ясновидения темперированного, приглушенного… а не профетического. Я настоятельно нуждаюсь в чем-то таком, чего мне не хватает, чего мне никогда не хватало… и без чего мне не удастся стать пригодным для жизни человеком. Нуждаюсь в какой-то малости спокойной доморощенной практической сметки… прохладной, как воздух тихого росистого осеннего утра…

Я не могу обрести качество, которого мне не дано. Это не в моих силах. Но я могу, в любом случае, принудить себя внести в свое поведение чуть больше порядка. Неудачи и недоразумения тоже можно как-то упорядочить. Можно упорядочить и свою растерянность. Можно приложить усилия, постараться достичь таких бессмысленных результатов. Нужно только — каким-то образом — преодолеть себя. Это аскетический принцип. Он заключается в том, чтобы принимать во внимание неопределенных людей, которых ты не знаешь… о которых только можешь предполагать, что они — не такие, как… как… люди…

Разговор, состоявшийся сегодня между мной и Аяксом — я еще лежал в постели и, хоть и не вполне очнулся от сна и сновидений, успел заранее обдумать то, что хочу сказать (но все вышло по-другому), — оказался роковым.