Земная оболочка

Роб сказал: — Нет, она не такая. Она лучше меня. Я ж тебе говорил, что очень устал, и причины ты знаешь.

Грейнджер кивнул: — Слыхал.

Роб молчал, надеясь, что злости Грейнджера надолго не хватит. И внимательно вглядывался в его лицо — возможно, он ослышался или чего-то не понял; возможно, Грейнджер вовсе не собирается уходить от него, предварительно высказав ему все, что о нем думает, припомнив все, что слышал и чему был свидетелем. Но хотя Грейнджер стоял лицом к дому и к свету, прочесть выражение его лица Роб не смог — зеркало, упорно отказывающееся что-либо отражать. И тогда он сказал то, с чего по всей справедливости следовало начать: — Я попрошу у тебя прощения, Грейнджер.

— Сейчас или когда? — справился Грейнджер.

— Сейчас. Прямо сию минуту. — И прибавил про себя: «Я спас свою жизнь». Он подразумевал душевное равновесие, возможность жить с собой в мире — и тут он был прав.

Понял это и Грейнджер. У него хватило такта не поблагодарить Роба, не обмолвиться и словом об этой минуте, которую ни один из них не забудет до конца своей жизни. Он сказал лишь: — Заеду за тобой утром, как обещал, — затем снова сделал шаг к Робу и прибавил уже шепотом, со смешком в голосе: — Ты мисс Минни прямо домой веди, не задерживайся.

Роб ответил: — Таково мое намерение.

— Она не прочь бы задержаться.

Роб сказал: — Успокойся, — и ткнул его слегка в живот кончиками крепких прямых пальцев.

Грейнджер сказал бы наверное: «Уже успокоился!» — слова навертывались ему на язык, не будь у него в жизни осложнений, уладить которые было не в силах Роба. Вместо этого он сказал: — Постараюсь.

Роб повернулся и пошел назад, Грейнджер за ним.

Мин поднялась им навстречу.

Грейнджер сказал: — Спокойной ночи, мисс Минни. Приятных снов.

— Спасибо, Грейнджер, — сказала она.

7

Подходя к дому Мин, Роб убавил шаг и сказал: — Не стоило тебе проделывать ради этого такой путь. О его смерти молились. Никто не горюет.

— Кроме твоей мамы, — возразила Мин. — Я приехала посмотреть на нее.

— Тогда ты зря потратилась на билет, — сказал Роб. — Не увидишь ни слезинки, она не дрогнет, как моя рука. — Рука, которую он вытянул вперед в теплой тьме, была совершенно тверда.

Мин сказала: — Слезы можно увидеть на любом перекрестке. Я приехала посмотреть на выдержку.

— В каких целях?

— Общеобразовательных, не забывай, что я гуманитарий.

— Этого я не забываю. И чем ты сейчас занимаешься?

— Вырабатываю выдержку, как я уже сказала.

— Ты что, книгу пишешь? — Он остановился и посмотрел с улыбкой на нее.

Мин тоже остановилась, однако разглядеть выражение его лица не смогла. — Нет, просто живу.

— И это трудно? — спросил Роб.

Она кивнула. — В одном отношении — да.

— В каком отношении?

— Тебе правда интересно или ты спрашиваешь от скуки?

— А это имеет значение? — спросил Роб.

— Имеет, — сказала Мин. — Если ты интересуешься, я отвечу. Если болтаешь языком, пожелаю тебе спокойной ночи. — Они уже подошли к дорожке, которая вела к ее дому. Лампа на веранде была включена, и одно из окон наверху слабо светилось.

— Твоя мама уже пошла спать.

— Мы можем посидеть на веранде, — сказала Мин, — …если ты интересуешься. А нет, так пойду спать, я устала. — Она тоже улыбалась, Роб видел ее лицо.

— Ладно, — сказал он.

Тихонько ступая по дорожке, она привела его на веранду — старые зеленые качалки стояли и там; Роб уселся в дальнюю, а Мин задержалась на ступеньках, увидев мать у одного из верхних окон.

— Это мы с Робом, мама, — сказала она, — сидим на веранде. Не бойся, я не просплю завтрака. — Кейт Таррингтон выразила свое согласие, и Мин повернула выключатель, потушив лампочку. Потом она подошла и села на расстоянии вытянутой руки от Роба, только он руки не протянул, даже не подумал об этом. Он молчал, давая ей время обдумать свой ответ. Наконец она сказала: — Труднее всего одиночество. Я никогда не хотела его; и вот получила — полной мерой.

— Ну как же не хотела. Я своими ушами слышал, как ты говорила совсем обратное, — сказал он любезным тоном.

— Когда это было?

— На нашем выпускном вечере, помнишь, мы с тобой стояли на берегу озера, у самой воды?

— Помню, — сказала Мин. — У меня было подозрение, что забыл ты.

Роб сказал: — Нет, не забыл. Тогда я подчинился твоему желанию. Понял, что ты не шутишь.

— Да, я не шутила, — сказала Мин, — но только в тот момент. В тот момент ты был ужасен.

— Но, по крайней мере, честен.

— Честен в чем?

— Когда говорил, что мне нужна твоя помощь.

— Помощь тебе была нужна не больше, чем Христу на небесах. Через все годы ты прошел победителем, Роб.

— Если это все, что ты вынесла из нашего разговора, значит, ты ровным счетом ничего не поняла и не увидела. Мало кому бывает так худо, как мне тогда.

— Из-за матери?

— Очевидно, кое-что ты все-таки себе уяснила.

— Ничего я не уяснила, — ответила Мин. — Все мои мысли были сосредоточены на себе — ни на что другое у меня просто времени не оставалось. Нет, просто как-то раз твоя мама усадила меня рядом с собой и рассказала историю своей жизни — незадолго до твоей свадьбы, четыре года тому назад.

— О своем замужестве? Обо всем?

— Обо всем.

— А меня она поминала?

— Мимоходом, — сказала Мин. — Вот так я узнала, что в ее жизни ты присутствуешь мимоходом. Тебе хуже, чем мне, всегда было хуже. — О Евиной просьбе отбить Роба и удержать всеми доступными средствами она умолчала.

— Сейчас мне лучше, — сказал он. — Я почти вылечился. — Сказал так, что трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. Роб вытянул руки прямо перед собой в темноту, как будто надеясь получить то, чего ему еще недоставало. Подержал их так какое-то мгновенье, а затем опустил себе на колени и опять стал медленно покачиваться.

Лампа, горевшая в холле, и фонарь на углу давали возможность Мин разглядеть выражение его лица. Она этой возможностью воспользовалась. Он сидел лицом к улице, спокойный, немного усталый. Никого обидеть он не хотел, просто сказал правду — да он и на самом деле выглядел неплохо. Этот человек (двадцати пяти лет от роду, ничем не лучше любого своего сверстника в округе, к тому же замаранный всем, что ему удалось ухватить, соприкасаясь с чужими жизнями, отнять ради удовлетворения собственных эгоистических потребностей) всю жизнь был предметом ее желаний. Собственно, одного-единственного желания, не притупившегося после того, как в течение восьми лет она старательно подавляла его, бежала от него. Что же делать? — заговорить или ждать, пока он повернется и посмотрит на нее? Она сказала: — Тебе нравится твоя работа, — утверждение, а не вопрос, хотя ответа она не знала.

Роб неспешно обдумывал ее слова, как всегда испытывая удивление: а что тут, собственно, думать — ему могла поправиться какая-нибудь собака или продавщица в магазине, какое это имеет значение? — В общем-то, она мне помогает, — сказал он. И тут же пожалел — сейчас она начнет разглагольствовать на эту тему, и опять ему придется сделать ей больно. Ладно, пусть ведет разговор, как хочет.

Она не отстала: — А что еще?

Он взглянул на нее в страхе, который хотел замаскировать удивлением.

— Что еще тебе помогает? — сказала она. — Ты же говоришь, что излечился.

— Просто я сказал, что мне теперь лучше. Ты знала меня, когда я был в довольно-таки жалком состоянии.

— Но что-то ведь помогло?

— Многое, Мин.

— Вот я и прошу тебя сказать — что.

Роб внимательно смотрел на нее. До сих пор она казалась ему серьезной, как в детстве, — прилежная девочка, с головой, вечно занятой какими-то проблемами, решение которых доставляло ей радость, пусть мимолетную, и вдруг увидел, что она в полном исступлении — отвергнутая, с ущемленным самолюбием. Такой он ее не знал — новая сигнальная вспышка угасающего костра. Но никаких сигналов от нее он не примет. Однако от усталости, от нежелания говорить и еще потому, что Мин по-прежнему была прямо у него пород глазами, он продолжал сидеть и смотреть на нее, пока ему не стало ясно, что предлагает она ему нечто вполне заурядное, то единственное, как учил его недолгий жизненный опыт, что только и норовят предложить ему женщины — окружить его заботой и лаской; сколько подобных предложений получил он уже за свою короткую жизнь: от Рины, от Сильви даже, Хэт Шортер, Рейчел. Он вспомнил Полли, поставившую себя в полную зависимость от его отца. Деллу в темной комнатушке, ее широкую одинокую кровать. У каждой были свои беды, и все они хотели, чтобы он принял в них участие, призывали его (все, кроме не нуждавшейся ни в ком Евы, которая и пальцем не пошевелила, чтобы кого-то позвать, да еще Грейси, вечно дразнящей Грейнджера). Он отозвался одной Рейчел, вернее, пытался отозваться — вчера во время их медленного соития, лишенного всех преград и, следовательно, чреватого опасностью. Он не понимал, почему это так, и был не из тех, кто доискивается причин; он просто чувствовал, что сделал правильный выбор, решив вложить всю силу, имеющуюся в его худощавом теле, в один загадочный сосуд — девушку по имени Рейчел, темпераментом никому не уступающую, так что ни на кого другого у него уже сил не оставалось — ни на Рину, ни на Грейнджера, ни (на удивление!) на Еву. Ни на Мин, сидящую перед ним. Он улыбнулся и сказал: — Я отвечу тебе, Мин, — я любим.