Земная оболочка

Что ж, ему не привыкать — последние годы он частенько просыпался среди ночи. И, проснувшись, сразу же повторял в уме то, что сказал ему много лет назад мистер Форрест: «Никогда не думай ни о чем серьезном в темноте, лежа на спине. Если проснешься встревоженный или напуганный сном, не теряйся и попробуй пошевелить мозгами; вспоминай все, чему тебя учили, перечисли в уме штаты, главные предметы экспорта разных стран или повторяй стихи, какие знаешь. Только никогда не молись ночью — не пройдет и пятнадцати секунд, как ты впадешь в отчаяние, не говоря уж о том, что разгневаешь бога». В течение многих лет номер проходил; он следовал совету, и все было хорошо: припоминал языки индейских племен Северной и Южной Америки, крупные сражения Гражданской войны, в хронологическом порядке и по числу потерь, но с годами случилось так, что все его книжные знания — и те, которыми он дорожил, и никчемные, — стали казаться ему обременительными и вредоносными. Теперь, в тридцать шесть лет, оказались вдруг под угрозой запасы знаний другого порядка, приобретенные когда-то от мисс Винни, мистера Форреста, мисс Хэт, от капитана его части во Франции, и не только потому, что выяснилась их ложность, а главным образом оттого, что в каждом слове присутствовали, как ему казалось, какое-то жульничество, подленькая ухмылочка. Да и чему, собственно, учили они его, кроме: «Держись прилично, следи за собой, не раскисай, будь всегда под рукой, тогда мы станем тебя любить и поддержим»? Он любил их всех и слушался, и они действительно поддержали его в жизни — помогли стать тем, чем он был вот сейчас, — человеком средних лет, проводящим ночь в жаркой негритянской лачуге, вынужденным ждать утра, когда невежественная женщина, с кожей куда более черной, чем у него, встанет наконец, откашливаясь и отплевываясь, накормит свою старую собаку и поедет с ним на машине обратно в дом хозяев — там на кухне он сначала поможет ей печь оладьи и готовить завтрак для тех, кто поддерживал его в жизни, а затем повезет двоих из них (самых молодых и самых славных) по извилистым дорогам в Ричмонд, где его радостно встретит строгое дремотное безмолвие собственной чистенькой комнатушки.

Все эти рассуждения заняли у Грейнджера минут десять, не больше, но следом пришла и спасительная мысль: «А кому дано больше?» Иные речи он слышал только от Грейси, ни от кого другого (он не сегодня догадался, что именно поэтому неустанно разыскивал ее повсюду); а говорила она одно и то же при каждом приезде и отъезде, укладывая чемодан и распаковывая; об этом, красноречивей слов, говорил ее последний отъезд; то же самое (теперь-то он понял) кричала она, юродствуя, когда он впервые увидел ее на церковном дворе в Брэйси. «Я буду жить, как хочу, — понятно! С тем, кто может помочь мне, я немного поживу! Буду твоя, пока ты мне помогаешь. И уйду в тот же день, в тот же час, когда у тебя иссякнет запас этой самой помощи! Чего я не стану делать — так это врать. А нужно мне от жизни вот что — чтоб меня вконец измочалило, сожгло дотла (и чем скорее, тем лучше!), пусть от меня не останется ничего: ни мокрого пятна, ни клочка черных волос, ни косточки, чтобы похоронить!»

Может, Грейси и была права; может, из тех, кого он знал, она больше всего урвала от жизни. Чего больше? Скажем, веселья, уменья быстро найти себе дом. А что такое дом? В общем, покой. Так ведь все там будем. Впервые за несколько лет Грейнджер вспомнил историю загадочной Покахонтас. Интересно, помнит ли он еще конец и сможет ли прочитать в уме, шевеля губами: «Она умерла от разбитого сердца под чужим небом, вспоминая зеленые леса восточной Виргинии, с ее богатыми рыбой реками, помня, что от свежих струй этих потоков ее отделяют тысячи миль неустанно катящего свои соленые волны океана, у края которого томится ее душа».

Он мысленно пожелал Грейси удачи и спокойного сна; почувствовал, что, может, и самому ему удастся заснуть ненадолго, во всяком случае, успокоиться.

Но тут Сильви проговорила что-то хриплым голосом, очевидно, во сне.

Грейнджер приподнялся на локте и прислушался: он верил, что во сне человек говорит иногда умные вещи.

Она сказала: — Поди сюда! — Тихо, но настойчиво.

Этого еще не хватало. Он притаился.

Она сказала громче: — Сюда! — с неподдельной мукой в голосе.

Грейнджер окликнул: — Сильви?

После долгого молчания она отозвалась: — Чего?

— Ты что, заболела?

— Нет, дурак! — сказала она и завозилась, натягивая одеяло, собираясь спать дальше.

— Чего же ты орала?

Снова долгое молчание. — Значит, надо было.

Он понял, что ошибся. — Ты сказала — поди сюда.

— Не с тобой я говорила.

— Это-то я понял, — сказал он. И погодя спросил: — А с кем?

— Ребеночек маленький в беде мне приснился, — сказала она сонным голосом.

— Догнала ты его? — спросил он.

Сильви устроилась поудобнее и сказала: — Даже и не знаю. Я стояла в толпе, которая выстроилась вдоль дороги и на что-то глазела. Парад, что ли. Видал парады?

— Сколько угодно, — сказал он.

— Где?

— В Ричмонде, во Франции. Я этих парадов столько перевидел, что по горло сыт.

— От этого тоже радости мало, — сказала она, — все стоят и смотрят, а смотреть не на что — одни машины мимо шмыгают. Я подальше от дороги стояла, вокруг меня людей видимо-невидимо, и вдруг, смотрю, ребеночек один сполз в канаву, а оттуда к дороге двинулся. А машины так и едут, так и едут, я оглянулась: никто не видит, тогда я шагнула прямо в грязь и схватила его как раз вовремя, а то бы его огромным колесом переехало. А он и не испачкался вовсе, смотрит на меня и улыбается во весь рот, ему и году еще, наверное, нет. Я принесла его обратно на обочину, а там стоит его мама. Я ей его отдала, но она даже спасибо не сказала. Я пошла назад на свое место и не успела оглянуться, а ребеночек опять уже на земле, женщина эта подталкивает его прямо на дорогу, а машины по-прежнему несутся.

— Ты ему и кричала?

— Видно, что так, — сказала она.

— А потом проснулась?

— Ты ж меня разбудил, — сказала она. — Но он поглядел на меня. Знал, куда смотреть.

— Ты б его поймала, — сказал Грейнджер.

Сильви молчала. Он уже решил, что она опять уснула, но тут она сказала:

— Я б попыталась, господи, да как же не попытаться-то.

— Поймаешь, — сказал Грейнджер, — успеешь — время есть. Спи.

Через минуту она погрузилась в сон.

Но рассказ ее запал Грейнджеру в душу и постепенно завладевал им. Наверное, потому, что делать ему было нечего и природа наградила его терпением, он и не думал сопротивляться. Тяжелый, неприятный сон, засоренный ненавистью и неудовлетворенными желаниями, даже не ему приснившийся… Но своей мишенью сон этот избрал почему-то его — Грейнджер чувствовал, как он подбирается все ближе, будто чужая, тянущаяся за чем-то рука. Добравшись до пустоты у него в груди, сон растекся и заполнил ее… кто бы мог подумать — радостью! Радостью, какой он не знал уже несколько недель. Может, даже месяцев. Да нет, не знал почти двадцать пять лет. Рождество в Ричмонде, мальчик в темной холодной комнате, золотое кольцо — залог жизни! Нет, разум ему не изменил. Он прекрасно отдавал себе отчет, что прошедшие годы не принесли ему — и не по его вине — ничего хорошего, понимал, что шансы изменить как-то свою жизнь у него очень слабы, и все же чувствовал себя счастливым. И не мог представить — почему, собственно.

Но он и не стал напрягать мозги, доискиваясь до причины, — с него было достаточно того, что радость — как животворная прохлада — затопляет его душу. Черный с, белой примесью — слуга, брошенный своей полуграмотной негритянкой женой, докучливый любимец двух белых господ, ближе которых у него никого не было (на деле-то его кровная родня), человек, который ничего более мужественного, чем выращивать цветы на любой почве, содержать в чистоте машину и мастерски водить ее по разбитым дорогам, так и не научился делать, — ну разве что мог прочесть на память несколько стихотворений, — который десять лет безуспешно старался обзавестись детьми… вот, казалось, и все, что он мог сказать о себе этой августовской ночью.