Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Сколько времени мы в пути, Хаммер? Сколько времени прошло с тех пор, как я столкнулся с Родольфо в отеле «Эксельсиор» и увидел женщину, похожую на мою Марию Луизу так, что их можно было спутать? А может быть, она и была Марией Луизой? Может быть, все-таки, несмотря ни на что, это была она? Так страшно изменившаяся. Совсем не изменившаяся и так страшно изменившаяся. Ее изменило то окружение, куда она попала. Ничего невозможного нет, Хаммер. Все, все возможно. Любое изменение — к крайностям зла и к крайностям добра. Но нет. Это неправда…

Я сам разволновался. Я воскликнул:

— Конечно, неправда. И если вы сами знаете это, Трибель, зачем вы снова и снова растравляете старые раны?

Трибель продолжал, но в другом тоне, словно теперь ему нужно было утешать меня:

— Сплошь и рядом слышишь прелюбопытные истории. Но все-таки в душе человека таится искра, иногда ее заволакивает дымом, иногда она скрывается под пеплом, но снова и снова разгорается прежним огнем.

Такая искра должна быть. Это я понял из последнего письма Марии Луизы. Почему здесь, на борту, я снова начал сомневаться? Не грех ли сомневаться в Марии Луизе? Она умерла. И никто не может воскресить ее. Откуда же во мне это желание придумать ей сомнительную, смутную жизнь?

Я сказал:

— Мы восемнадцать дней в пути. Я прошу вас, Эрнст Трибель, перестаньте мучить себя этой историей. Не воскрешайте Марию Луизу. Вы никогда больше не увидите эту женщину. Заклинаю вас — прекратите это бессмысленное самоистязание.

Некоторое время Трибель молчал. Потом сказал:

— Стало гораздо прохладней. И уже давно нет летающих рыб. Сегодня ночью Барч покажет нам, что Южный Крест окончательно и бесповоротно закатился на юге, а Большая Медведица поднялась на нашем северном небе.

Я ответил:

— Мне хочется вместе с вами понаблюдать ночью звездное небо. Но капитан пригласил нас сегодня распить бутылку сливовицы. Это, наверно, в последний раз. И знаете, что обещал нам кок? Вы говорили об этом в самый первый день: он угостит нас печеными яблоками. Он действительно приберег их на обратный путь.

— Печеные яблоки так прекрасно пахнут. Я уже заранее предвкушаю это удовольствие, — сказал Эрнст Трибель. — Тогда мы с Барчем подымемся наверх после печеных яблок.

За едой я рассказал Садовскому, что узнал от Клебса о разговоре с монахиней. Он скорчил недоверчивую мину. Я сказал:

— У вас, наверно, нет детей?

Он ответил резко:

— Откуда вы это взяли? Может быть, я оставил в Аргентине прекрасную польку с маленькой девочкой.

После угощения сливовицей я снова остановился с Трибелем на палубе. Я прервал его, когда он хотел начать все сначала:

— Я больше не могу слышать о ваших сомнениях и заботах. Разве вы мне не говорили, что вы врач? Неужели каждый раз, когда ваш больной в опасности, у вас наступают такие приступы отчаяния?

Трибель ответил:

— Не верю, Хаммер, что вы говорите это всерьез. Просто вы хотите меня успокоить, вот и все. Не говорите мне, что безразлично — обманула меня Мария Луиза или нет. Все это совсем не так просто. В Ильменау я узнаю, написала ли она мне. Если она, несмотря ни на что, любит меня, я предложу ей немедленно приехать в Росток.

— Милый Трибель, она не приедет. Она умерла.

— Это вопрос, на который пока нет ответа. Я не могу поверить в ее смерть.

Трибель долго молчал.

— Позовем Барча, попросим его показать нам звезды северного полушария, — сказал я наконец. — Он играет в шахматы с польским мальчиком.

Мы разошлись по каютам, меня удивило, что моего соседа нет. Спать не хотелось. Я снова вышел на палубу. Когда я поднялся наверх, я увидел, что капитан гуляет по палубе об руку с Войтеком, как обычно ходили мы с Трибелем.

Скоро Войтек вернулся в каюту. Он был возбужден, но заснул быстрее, чем всегда. Видно, капитан успокоил его и предложил помочь с работой.

Мы оба, наверно, хорошо бы выспались, но в дверь сильно постучали. Это были Трибель и Барч. Они позвали нас посмотреть на маяк Бретани, первый свет Европы. Мы выскочили на палубу, хотя пока что была видна только крохотная светящаяся точка. Но я точно помню: едва завидев маяк Бретани, мы страшно обрадовались. Мы сами не понимали, почему он наполнил наши души такой радостью.

Пожалуй, только мне это было ясно. Я скоро увижу детей и жену, вернусь к своей работе. Пусть я досадовал, что меня так срочно вызвали, зато смогу рассказать, как меня встретили в Риу-Гранди-ду-Сул, как удивлялись там, что мы так быстро откликнулись на вызов нашего покупателя. Но больше всего я радовался встрече с дочками. У них косички с бантиками. Как весело мне будет слушать их болтовню — гомон и щебет моих маленьких птичек!

Войтек, наверно, думает о разговоре с капитаном. Для него лучше вернуться как можно скорее. Капитан обещал ему временную работу в Гдыне и посоветовал поступить на курсы для моряков, на те же курсы, которые он уже однажды окончил, — тогда он не провалится на вступительных экзаменах. А с дипломом он быстро найдет место, и никто из его родни и прежних друзей не узнает, где он проболтался столько времени. Предложение капитана обрадовало Войтека. Видимо, мысль об этом мучила его в потерянные годы.

По всему поведению капитана видно было, что он настоящий человек и на своем месте. Мне нравилось, что он сам стирает свое белье на палубе в общей стиральной машине. Потом сам развешивает его сушиться. Хотя команда ничего не говорила, ей это, видно, тоже нравилось. Монахиня — та молча отдавала белье своей худой спутнице. Капитан был сильным, крепким человеком. Но и монахиня не была изможденной, болезненной женщиной.

Нам казалось, что мы все время приближаемся к маяку, хотя это был обман зрения. Напротив, мы удалялись от него, приближаясь к входу в Ла-Манш.

В дневном свете маяк скоро станет неразличимым. Первый помощник, который вглядывался в этот свет Европы так же пристально, как мы, сказал внезапно:

— Маяк стоит на острове Квесан у входа в Ла-Манш. Вокруг острова много рифов, опасных для мелких судов, особенно для рыбачьих, поэтому и сложилась пословица, — он произнес ее по-французски: Qui voit Quessant, voit son song.

Все захотели услышать перевод пословицы: «Кто увидит Квесан, заглянет в лицо смерти».

— Теперь с нами ничего не случится, — сказал Барч. — Вот несколько позже, в равноденствие, наше плавание было бы потруднее.

Трибель сказал:

— Было бы невероятной случайностью, если бы меня еще раз пригласили в Бразилию. Никогда больше не увижу я этого континента.

— Ты все равно больше не увидел бы Марию Луизу, — решительно сказал я. — Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов.

— А если меня ждет письмо? — возразил он.

— Сожги его.

Тем временем к нам подошли монахиня, ее спутница и певец с женой. Монахиня с восхищением посмотрела на маяк и произнесла несколько фраз по-польски, а может быть, и по-латыни, и ее спутники повторили их. Наверно, она благодарила бога за благополучное прибытие в Европу.

— Прекрасно, — сказал Барч. — Мы совершаем это плавание по наикратчайшему маршруту. Без всяких отклонений.

— А мне оно показалось очень долгим, — проворчал Войтек себе под нос, как ворчал все эти дни.

Потом появилось много танкеров, грузовых и пассажирских судов разного типа. Со всех сторон они спешили к Ла-Маншу.

— Если ты действительно поступишь на пароход, — сказала вдруг маленькая девочка, — ты будешь инженером, как наш отец.

— Нет, — упрямо ответил мальчик. — Я твердо решил, у меня будет замечательная профессия.

Взрослые не успели спросить у него, что это будет за профессия, как капитан сказал:

— Мы тебя проэкзаменуем и увидим, на что ты годен.

К нам совсем близко подошел пароход под польским флагом. С его борта что-то кричали. Я подумал, что это, наверно, традиционные приветствия: «Со счастливым прибытием!» и слова благодарности маяку, который был перед нами.

Барч вдруг круто повернулся: