Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Кажется, я продолжал разговаривать с окружающими — с таможенниками, с переводчиком, с Дальке. Но напряженное желание услышать рассказ Эммы нарастало. Как только Эмма расскажет мне все, я снова увижу Марию Луизу. Смерть сделает ее менее мертвой для меня.

Мы освободились на таможне, и представитель выставки повез нас в ближайшую churrasqueria — харчевню, где подают жареное мясо. Меня глубоко поразил издавна мне привычный и неожиданный запах шипящего, подгорающего мяса. Я встал и подошел к огню, а потом, с усилием преодолевая мучительное оцепенение, вышел на улицу. Это было мне необходимо. Необходимо было вдохнуть аромат фруктов на ближайшем лотке. Я был оглушен, вместе с этим ароматом во мне поднялось все, что я забыл: как я вместе с девочкой из нашей школы в первый раз делал покупки на маленьком уличном базаре, как она готовила нам, мне и отцу, лакомство из авокадо. И все остановки на пути в Конгонью, и черные оборванные дети с надрезанными апельсинами. Вам это трудно понять. Я вдохнул все это и в первый раз понял: она больше никогда не сможет этого вдохнуть.

Я вернулся к нашему столу. Остальные уже кончили есть. Переводчик заказал фрукты, их поставили перед нами на большом блюде. Дальке неловко чистил манго. Моя ревность к плодам этой земли была так неразумна, что я готов был вырвать манго из его рук.

Ночью мы поехали в Сан-Паулу. Выставка была пестрым и шумным миром в мире непревзойденной пестроты и шума. Наша стеклянная женщина, освещенная изнутри электрическим светом, едва мы ее распаковали, привлекла к себе невообразимо много народу. Я раздавал проспекты. Посетители изучали их и проверяли, на месте ли у стеклянного создания печень и почки, легкие и сердце. Некоторые только изумленно смотрели на стеклянную женщину.

Мы с Дальке часто смеялись. Иногда подходили подростки, потрясенные тем, что девочки, с которыми они целуются, устроены внутри именно так. К сожалению, я мало внимания обращал на Дальке.

Под вечер в толпе мелькнуло угрюмое лицо Эммы. Она искоса взглянула на наш экспонат. Ей было безразлично, состоит ли женщина из плоти и крови или сделана из прозрачного стекла.

Она дождалась, пока потушили огни и посетители разошлись. Ей пришлось еще подождать, пока мы спрятали нашу женщину в ящик и передали ночным сторожам. Я пригласил Эмму поужинать. Но она уже поужинала у родственников. Следующей ночью она должна выехать домой, а этот день она себе освободила. Госпожа Альтмайер — это была тетя Эльфрида, Эмма всегда называла ее по фамилии — живет в другом конце города, с тех пор как отошла от дел. «Я работаю в отеле, — сказала Эмма. — По мне это лучше, чем служить у хозяйки. Нелегко мне было с вами. А теперь, когда я хочу, меня может заменить кузина».

Мне вспомнилось, как нам в свое время не понравилась эта Эмма. И тем не менее вскоре она стала незаменимой: мы посылали ее друг к другу с записками и поручениями.

Я выпил уже несколько рюмок, когда Эмма медленно и угрюмо начала: «Мой шеф всегда получает список приезжих. На прошлой неделе он позвал меня: „Посмотрите-ка, Эмма, может быть, вы знаете таких — Дальке и Трибель. Они прибудут на выставку в Сан-Паулу…“

Нет нужды, дорогой мой господин Эрнесто, рассказывать вам, что означал для Марии Луизы ваш отъезд. Одиночество — яд для Марии Луизы. Я, например, я всю жизнь одна. Я не привыкла к обществу.

Когда вы уехали, Мария Луиза не плакала и не звала вас, она буквально застыла, это длилось не часы, а дни. Ее тетка не знала, что делать, она дрожала за жизнь девушки и наконец позвала Элизу. Вы еще помните Элизу, ее подругу?

„У вас нет рояля, — сказала Элиза. — Пойдем к нам, и я сыграю тебе все, что мне нравится. Не валяй дурака. Поужинаешь с нами. Я пригласила друзей послушать музыку“.

С тех пор Мария часто ходила к своей подруге Элизе.

Среди гостей Элизы почти всегда бывал Родольфо, вы знаете, он молился на Марию Луизу. Но она и слышать о нем не хотела. Из-за вас. Он иногда до глубокой ночи стоял у наших дверей. Какие цветы он ей присылал и какие редкостные подарки! А она только смеялась. Из-за вас. Потом она стала часто уходить по вечерам к своей подруге.

Несмотря на это, она ужасно ждала ваших писем. И часто бегала на почту спросить, не затерялось ли письмо. Когда приходило письмо, написанное вашей рукой, она жадно, как изголодавшаяся, прочитывала все до последней буковки, даже адрес. А потом бросалась на кровать.

Однажды я спросила ее: „Что же будет? Вы поедете к нему или он вернется сюда?“ — и тут ее прорвало. Сначала тихо, потом все громче и, наконец, страшно возбужденно она призналась мне, именно мне, потому что больше у нее никого не было — Элиза для этого, видно, не годилась, тетка тоже, а Родольфо тем более, — к тому же ей нужно было выговориться по-немецки: „Кто знает, увидимся ли мы! Откуда ему взять столько денег, чтоб приехать ко мне или выслать их сюда, чтоб я приехала к нему? Все, что мы придумали, — ребячество. Но он все еще верит, что мы встретимся, и даже скоро. И я, когда читаю его письма, его исполненные удивительной верой письма, я сама начинаю верить, что наша встреча близка…“

Шли дни. Проходили недели и месяцы, из них вырос год. И словно во сне, из этого года родился новый и, хотя никто об этом не просил, третий.

Дорогой господин Эрнесто, вы же знаете, что одиночество для Марии Луизы было мукой. Часто она распахивала двери и звала: „Эрнесто!“

Не буду больше говорить об этом времени. Думаю, под конец она была убеждена, что нет пути от вас к ней или от нее к вам. Вы правда хотите, чтобы я рассказала вам все?

„Конечно, рассказывайте все, как было…“

И вот однажды ко мне пришли Родольфо и Мария. Ее рука лежала у него на плече. Она сияла. Или мне показалось так? Она сказала: „Ты первая, кому мы доверяем нашу тайну: мы жених и невеста…“

Хотя я всегда сомневалась в том, что вы вернетесь, я посмотрела на Марию как на безумную. Ведь она была ваша, и только ваша невеста. Перед богом и людьми. Иначе быть не могло. Не деньги на дорогу, а свое богатство — дом на руа Дантас дал ей Родольфо.

Как-то она сказала мне: „Каждую ночь — одна. И сколько еще таких ночей?“ Больше она никогда так не говорила. Но я часто слышала, как горько она плачет. Только по ночам. Словно теперь она узнала, что такое одиночество. Да, она горько плакала и после помолвки.

Она по-прежнему показывала мне ваши письма. А однажды сказала: „Если ехать к нему, нужно ехать немедленно. Элиза одолжит мне деньги, Эрнесто ей тотчас вернет их. Как ты думаешь? Действительно, я просто возьму и поеду“.

Я совсем не уверена, что Элиза одолжила бы ей деньги. Но меня радовало, что она снова верит в вашу встречу. Потом она перестала показывать мне письма. Ее лицо мрачнело, когда она их читала. Один раз она воскликнула: „Он не понимает, что на самом деле возможно и как добиться, чтобы это стало возможным“.

На свадьбу я пошла полюбоваться ее красотой. Вообще-то я не придаю значения красоте. Но Марию Луизу я любила как собственное дитя. Ее лицо было белым как снег. Здесь совсем не бывает снега. Ну, как цветы в ее волосах. Она надела венок невесты с достоинством и по праву.

После свадьбы я много помогала ей во вновь отделанном доме на руа Дантас. Я оставалась там ночевать, когда они с мужем уезжали — это бывало довольно часто — и когда нужно было особенно изысканно принять гостей. Господин Родольфо придавал большое значение хорошо поставленному дому. Мария Луиза быстро освоилась со своим положением. Я не помню, чтоб она плакала после свадьбы. Нет, больше она не плакала.

Но немного спустя она однажды подсела ко мне в уголок за кухонным шкафом, это и прежде было ее любимое место, и внезапно, как гром среди ясного неба, прозвучали тихие и страстные слова: „Ах, Эмма, что бы я делала без тебя! Ты знаешь все мое прошлое. Моя теперешняя жизнь невыносима“.

Я спросила: „Разве у тебя недостаточно драгоценностей, которые можно продать? Тайком. Разве ты не можешь просто уехать к нему или вызвать его сюда, к себе?“ Она ответила: „Ты что, Эмма, не знаешь законов этой страны? Здесь нет развода. Мне же никто не продаст билета без разрешения Родольфо. А если он приедет сюда, а я — жена Родольфо! Что это будет за жизнь!“