Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

И теперь кто-то утверждает, что это было самоубийство! Ложь и бессмыслица! Тебя, может быть, обидели мои слова. Но всего важнее правда. Нет, Эрнесто, это был несчастный случай. Ты можешь утешаться, мой милый, даже если тебе это причиняет боль, ты можешь утешаться — она вовсе не думала, что счастье ее жизни заключается в тебе. А я, какая уж я есть, я говорю тебе чистую правду. Ложь приносит больше страданий, чем самая тягостная истина».

Я молчал в смятении. Она сказала:

«Я хочу показать тебе мой дом».

Она повела меня в дом и показала несколько комнат. Я не замечал ничего вокруг. Один или два раза она садилась за рояль и играла мне, я рассеянно слушал ее игру.

Потом я вернулся в отель.

Там я нашел письмо, написанное незнакомым почерком. Я взглянул на подпись: Адальберт Дальке.

Несколько удивившись, я принялся читать довольно длинное послание. В первую минуту я подумал, что оно вызвано столкновением, которое произошло у нас в Сан-Паулу. Но скоро я понял, что означает это письмо. Дальке просил у меня извинения за то, что прощается со мной таким образом. Ничего другого ему не остается. Устное прощание повлекло бы за собой неприятные осложнения. Я пытался бы уговаривать его, а это бесполезно, или должен был бы последовать за ним. Еще во время нашей поездки он заметил, что для меня, к сожалению, подобный шаг невозможен. Он принял профессуру в Монтевидео. Но судя по всему, через год переедет в Соединенные Штаты, как только с ним заключат договор. Мне он желает счастливого возвращения, раз уж я так хочу, счастливого будущего в стране, которую я избрал для своей работы.

Теперь мне стало ясно, что Дальке хотел увезти стеклянную женщину в Монтевидео…

На обратном пути я не думал о Дальке. Я думал о разговорах с Эммой и Элизой. Никогда мне не узнать, правду ли говорила Эмма. Я чувствовал только, что Элиза своим недружелюбным объяснением хотела посеять во мне зло, от которого я не смог бы освободиться. Но ее слова не произвели на меня впечатления. Я знал, что чувствовала Мария Луиза на самом деле, и об этом не сказал ни Эмме, ни Элизе: у меня было письмо, написанное ею спустя много времени после свадьбы.

С нерушимой любовью и бесконечной печалью думал я о Марии Луизе во время всего долгого пути на родину. И эти чувства никогда не покидали меня.

Обратный путь я проделал тоже пароходом — из-за стеклянной женщины, которую Дальке не удалось захватить с собой к месту своей новой деятельности.

Юнга, всегда звонивший к обеду, остановился позади нас и так вдруг ударил в гонг, словно мы были глухие. Я взял Трибеля под руку, и мы пошли к столу. Он еще успел сказать:

— Все было бы ясно, если так можно сказать об истории, которая кончается смертью. Но моя история еще не кончена. Не сердитесь, Хаммер, именно из-за того, чем она завершилась, я непременно должен рассказать вам все. Мне хочется узнать ваше мнение. Может быть, тогда я успокоюсь, хоть немного успокоюсь, хоть на время. Откровенно говоря, всю эту долгую историю я рассказывал так подробно ради ее истинного конца. А истинный конец — я уже об этом не раз упоминал — наступил за день до нашего отъезда. Последняя часть моей истории будет короткой, потому что она — заключение. Я никогда не перестану об этом думать. Но сначала хочу выслушать ваше мнение, Хаммер. Нам еще долго плыть, так что времени хватит. Если вы позволите.

Я сказал:

— Позволите? То, что вы рассказали, здорово меня захватило. А теперь, если вы говорите, что истинный конец еще впереди, и если мое мнение может хоть чем-нибудь вам помочь, разумеется, я хочу все знать…

Мы, как обычно, сели за разные столы. Я слышал, что Барч обратился к Трибелю:

— Пойдем ночью на мостик, а? Я рассчитал, какие созвездия северного неба сменят сегодня южные.

Я спросил, можно ли мне присоединиться к ним. Барч рассмеялся:

— Ну о чем вы спрашиваете?

— Когда чем-нибудь занимаешься или что-нибудь рассказываешь, настраиваешься на определенного человека, а третий может помешать.

— Нет, Хаммер, вы нам не помешаете. Ни нам, ни Большой Медведице.

Ночью на мостике Барч показал нам, что Южный Крест закатился, остался за нашей спиной в том полушарии, которое мы окончательно покинули.

Трибель заметил:

— Первыми завоевателями на севере были викинги. Они задолго до других народов достигли берегов Северной Америки.

Мы пытались перерисовать самодельную карту звездного неба, начерченную Барчем, когда из штурманской рубки, расположенной напротив, вышел первый помощник и незаметно подошел к нам. Его заинтересовали объяснения Барча, и он слушал улыбаясь. Он хорошо знал немецкий язык и, глядя на рисунок, понимал все. Потом пригласил нас зайти в штурманскую рубку, где молодые моряки каждую ночь проверяли курс судна по положению звезд.

Он спросил Барча, свободно говорившего по-польски, кто мы по профессии, и ответ пришелся ему по душе.

Первый помощник согласился с нами, что морякам и несколько веков назад приходилось заниматься тем же. Но и в наши дни им тоже необходимо постоянно совершенствоваться. И хотя наше судно имеет автоматическое управление и при малейшем отклонении от курса раздается сигнал, моряки-стажеры должны, как в древние времена, уметь прокладывать курс по карте и определять по звездам местонахождение судна.

Молодые моряки были так поглощены своим делом и так внимательно слушали замечания первого помощника, проверявшего их работу, что не обратили на нас внимания.

Здесь царила полная тишина, не то что в наших пассажирских каютах, где постоянно шумели и болтали. Только такой сумасброд, как Войтек, бушевавший сейчас в моей каюте, мог променять сосредоточенную тишину, присущую этой профессии, на бессмысленную суету в погоне за деньгами.

Первый помощник рассказал нам, что окончил только восьмиклассную школу. Сначала он плавал юнгой. Его манило море. К первому экзамену он готовился на борту в свободное время, а вскоре затем и к остальным. Один из юнг внимательно слушал. У него было спокойное серьезное лицо, лицо моряка…

На следующее утро Эрнст Трибель продолжил свой рассказ:

— В Берлине мне пришлось написать отчет не столько о выставке, сколько о том, что произошло с Дальке. Меня резко упрекали за то, что Дальке сбежал, так сказать, у меня на глазах. Но тут вмешался Гейнц Шульц, инициатор нашей совместной поездки. У него был хорошо подвешен язык — я в этом убедился еще когда-то в студенческом общежитии, — и он никогда не боялся высказывать свое мнение. Не дожидаясь, покуда ему дадут слово, он заявил, что не один я, Эрнст Трибель, ошибался в оценке этого проклятого Дальке, да и не мог же я в течение всей поездки водить его за собой на привязи.

И все-таки мне не прекращали задавать бессмысленные вопросы: почему я не разгадал раньше намерения этого человека, о чем мы разговаривали во время поездки, с кем Дальке общался и тому подобное. Стали выяснять, кто рекомендовал Дальке в эту поездку и именно меня в качестве его спутника. Когда выяснилось, что профессор Эмме — лучший друг Дальке, многие остолбенели. Похоже было, что теперь они начнут сомневаться, достоин ли доверия сам Эмме. К счастью, во время всех этих разговоров я сохранял спокойствие. Но окружающие снова отдалились от меня, словно я лишь недавно сюда переселился. Они снова стали для меня чужими. В годы моего студенчества, когда я жил в общежитии, мне было легче. Тогда ясно чувствовалось, кто остался нацистом, а кто окончательно рассчитался с прошлым, кто был готов начать новую жизнь. Тогда люди гораздо меньше таили в себе и легче выкладывали все, что думали.

Во время одного длинного, совершенно бессмысленного вечернего заседания, когда все строили догадки насчет Эмме, поскольку Дальке и его образ мыслей теперь были ясны, мой знакомый Гейнц Шульц не выдержал. Он бросил какую-то злую реплику, которая могла только затянуть это так называемое обсуждение, но тотчас умолк и молчал до самого конца. А когда мы вместе возвращались домой по ночной улице, ему еще раз изменила сдержанность и он сказал мне с яростью: «Если б я знал, что ты вернешься, что ты вовсе не намерен оставаться там, я бы не стал устраивать тебе эту поездку».