Мене, текел, фарес

          Даже просил меня уже несколько раз:

          — Вы же там рядом. Пойдите и посмотрите, что да как. А потом расскажете.

          Вот и пробил час выполнить просьбу моего духовника. Служил отец Петр в Рождественском монастыре, в центре Москвы.

          Вошли в церковь. Везде стульчики, табуреточки. Прихожане стоят цепочкой, держась за руки… Все, как один, крестятся и кланяются, также разом и опускаются на сидячие места. Все четко, дисциплинированно. Все свои. Нас сразу отметили как чужаков и спросили:

          — Вы откуда такие? К кому?

          Анна говорит:

          — Мы к отцу Петру Лаврищеву. По важному делу. Чрезвычайной важности.

          — А, — сказали, — раз по важному, тогда оставайтесь. А то мы проявляем бдительность, потому что мы здесь во вражеском стане. Кругом враги.

          — Да уж, — вздохнула Анна, — много развелось воинствующих атеистов….

          А ей говорят:

          — Да нет, атеисты — пусть себе будут, они нас не трогают, а наш противник — это твердолобое косное тупое Православие. Все ходят строем и в ногу. А у нас не так. У нас — личности. У нас — реформы. Дух дышит, где хочет. А не там, где церковное начальство приказывает. За это нас гонят. И мы не всех сюда пускаем. Могут быть провокации…

          — Мы не такие, — с достоинством ответила Анна, поправляя шляпку.

          Больше нас никто не трогал.

          После службы она подошла к отцу Петру, представилась, сказала о Стрельбицком, он приветливо закивал:

          — Как же, читали книги вашего мужа, знаем, знаем. Понятно, что не желает креститься в церкви. Она стала такая обрядовая, ритуальная. Очень много в ней ортодоксов. Он прав — дурновкусие, магическое отношение к таинствам. Ну что ж, я его покрещу.

          Анна была в восторге. Она так в этом и призналась:

          — Хотя я — человек сдержанный, нелицеприятный, но от вас я в полном восторге!

          Наговорила ему кучу комплиментов. Видно было, что он польщен.

          — А знаете, — вдруг сказал он, — у нас община интеллигентная, элитарная. Я бы хотел вас приобщить к ее жизни. Приходите сегодня к нам на агапу.

          — На что, на что? — переспросила Анна.

          — На агапу. Агапой назывались в Древней Церкви священные братские трапезы, совершавшиеся после литургии. Потом эта традиция отмерла, но мы находим ее прекрасной. Чин агапы, — пояснил он, — предполагает собрание церковных единомышленников, желающих восполнить до меры совершенства полученные ими евхаристические дары. Такая вечеря любви, которая приобретает у нас смысл восьмого таинства, восполняющего недостаток благодати… Она упоминается еще в послании апостола Иуды. После приобщения на ней мы вкушаем духовные просфоры — читаем друг другу стихи, рассказы, поем песни. Может быть, вы еще не все про нас поймете, но почувствуете дух. И мужа вашего возьмите. Он сразу успокоится — народ у нас вполне светский, высококультурный, наверняка он найдет среди наших прихожан каких-нибудь своих знакомых, почувствует себя в своей среде.

          Анна была в возбуждении:

          — Ах, именно эта «своя среда» может выйти ему боком. Он скажет: своя среда — брр, какая скука! Нет уж, Стрельбицкого оставим пока в стороне, а мы появимся на агапе с подругой!

          Честно говоря, отец Петр вовсе не пришел в восторг от такой замены. Он попытался возразить:

          — У нас агапы только для посвященных…

          — А она и есть самая посвященная! Она богословием увлекается. С монахами ведет диспуты. Она к старцам ездит. Она с игуменом Ермом в дружбе, известным иконописцем…

          И я поддакнула:

          — Отец Ерм очень интересуется вашей деятельностью.

          Услышав об отце Ерме, Лаврищев смирился. Окинул меня проницательным оценивающим взором, развел руками:

          — Ну раз уж она так к нам стремится…

          Когда мы вышли, Анна воскликнула:

          — Он просто очаровательный! И эти таинственные агапы… Это же то, что нам нужно! Пойдем на разведку и найдем, с какого конца запустить к отцу Петру моего Стрельбицкого.

          Пробил час, и отец Петр отворил перед нами дверь. Выглядел он очень представительно, если не импозантно: коротко подстриженная ухоженная бородка эспаньолкой, несколько седых прядей в черных кудрявых волосах, высокий крутой лоб, переходящий в небольшие аккуратные залысины, умный пронзительные глаза. Фигура плотная, основательная. Прекрасная осанка. Маленькие руки с розовыми ногтями… Жаль, только злые: верхняя фаланга большого пальца неправдоподобно отклоняется назад, — эта примета никогда меня не подводила, всегда оказывалась верна. А с другой стороны, может, это и суеверие — вся эта физиономистика, хиромантия… Одет он был в темно-голубой, почти синий шелковый подрясник, приходившийся удивительно как под стать.

          В пандан ему была убрана и комната, куда он нас препроводил. Посреди нее красовался довольно высокий овальный стол, покрытый зеленым бархатом и окруженный дюжиной стульев с высокими резными спинками. В углу напротив двери на ломберном столике возвышался золоченый херувим, держащий на поднятых руках часы, как бы возносящий их горе. В другом углу стояло вольтеровское кресло и замысловатый торшер на мраморной подставке под огромным абажуром. Почти вплотную к нему был придвинут старинный диван с высокой спинкой, увенчанный полочкой, на которой стояла высокая свеча в подсвечнике, наверное, отсылающая посвященных к Евангельским словам Христа о свече, которую ставят высоко и которая светит всем в доме. На одной из стен висели три большие, старинные, явно церковные иконы. Окна были драпированы тяжелым велюром под цвет скатерти, и на все это великолепие глядела сверху массивная бронзовая люстра.

          — Тут все просто, но все назидает. Ничего не подавляет, но все концентрирует, — пояснил отец Петр.

          В комнату неслышно вошел высокий нескладный человек, показавшийся мне похожим на Урфина Джуса, каким его изображал художник в детской книге, но только немного постаревшего. Черные сросшиеся на переносице брови, пронзительные зеленые глаза, черные волосы вокруг аккуратной, хотя и обширной лысины.

          — Павел Петрович Векселев, мой ближайший помощник, правая рука.

          Нас усадили на диван и ушли, потому что начался приток гостей.

          — Богато, — с сожалением сказала Анна. У нее было убеждение, что все, связанное с церковью, должно быть бедным, утлым, незаметным, в земном отношении ничтожным.

          — Чем богаты, тем и рады, — неожиданно откликнулся отец Петр из прихожей и вошел в комнату. — Знаете, я ведь прекрасно понимаю, почему вашему мужу неприятно иметь дело с церковниками: среди православных очень много таких твердолобых жестоковыйных людей. Они отрицают науку, культуру. Вот они и ищут себе присюсюкивающих старцев, пророков, которые не могут одолеть даже русский синтаксис. Юродивых каких-то выискивают, которые подбирают на улицах всякую дрянь, — им видится в этом символический пророческий смысл. К каким-то якобы блаженным прозорливым Любушкам и Пашенькам устремляются — узнать судьбу, погадать. Чистое язычество! А у нас — не так! У нас все осмысленно. Подход вдумчивый. Мы апеллируем к разуму человека. К его пониманию. У нас — единственный храм, где служба ведется по-русски. У нас — единственная община, где перед крещеньем люди проходят катехизацию, курс специального просвещения и посвящения. Для нас — те, которые были крещены и посещают другие храмы, — все еще не являются полными членами Церкви, потому что они не прошли через катехизацию и посвящение. Для нас и Патриарх — все еще не полный член Церкви.

          Анна вдруг заерзала, хотела что-то спросила, но отец Петр продолжал:

          — А кроме того — у нас община харизматическая. Каждый получает в ней свои благодатные дары. Если ты пророк — пророчествуй, если ты учитель — учительствуй. У нас каждый член — и пророк, и учитель, и священник. Потому что наша Церковь — это единственная истинная Церковь Духа Святого, а не Церковь предписаний и запрещений. Вы как люди свободные и критически мыслящие со временем это поймете. Смотрящий да увидит. Видящий да уразумеет. Хотелось бы признать вас членами нашей общины.