Дети проходных дворов (СИ)

— О! Явился негритосик! — кричат они, намекая на мой загар.

Мы ухмыляемся друг другу, жмем руки. Я беру гитару и пробую несколько аккордов. Память рук не подводит, и мы весь вечер играем всё, что разучили до этого. Все проблемы, мысли, все отступает перед миром звуков. Мысли рушатся и превращаются в тени, в полунамеки существования каких либо переживаний. Я так скучал за этим!

— Слушай, что Антон написал! — говорит Джон и отстукивает палочками начало ритмичной незнакомой песни. Антон поет отрывистой скороговоркой.

"Опять фонари освещают замерзшие стекла.

Лампы живут, вспоминая о солнечном свете.

Шепот Луны отдается в ушах и моем сердце.

Я снова живу, снова живу со скоростью:

Шесть сигарет за тридцать минут.

Пять суток в месяц, две ночи в году.

Двадцать семь жизней, всего одну смерть.

Я вряд ли смогу, вряд ли смогу…."

Я вглядываюсь в лица парней, я хочу запомнить этот момент навсегда: Павла, который отстукивает ладонью по колену и что-то подкручивает, нажимает и вертит на усилителе; Антона с гитарой, сдвинувшего брови и тянущегося к микрофону; Джона, с невидимыми оку быстрыми барабанными палочками в руках, падающими градом на пластик ударных; Димку с челкой, закрывшей один глаз, прижимающего свой бас. Этот снимок времени впечатывается в моей голове и его всегда можно достать из недр памяти, вертеть, и даже просматривать в динамике. С годами этот снимок немного потускнеет, обретет некоторую неясность деталей, но останется.

— Кира, привет! Я не очень поздно? — говорю я тихо в трубку, глядя на часы, на которых обе стрелки уже подбираются к одиннадцати.

— О! Привет! — неопределенно произносит она. — Давно не слышались.

Мы разговариваем долго. Стараемся не касаться темы нас двоих. Рассказываем о летних поездках, смеемся, вспоминаем школу, одноклассников. Между нами исчезает напряжение. Я снова улавливаю в ее голосе нотки задора.

— Может завтра встретимся? — предлагаю осторожно и как можно более ненавязчиво я. Она молчит несколько секунд.

— Я не знаю. — она произносит это совсем отрешенно. В ее голосе появляется холодок.

— Ты будешь занята чем-то?

— Я не знаю пока. — я чувствую, что она внутри себя что-то решает.

— Может завтра созвонимся?

— Да, давай.

Мы замолкаем, неожиданно мое предложение исчерпывает все темы для общения. Возникает неловкая пауза, и мы неуверенно прощаемся. Я твердо решаю не звонить ей первым. Засыпаю долго. Темнота комнаты давяще наваливается на меня, и я долго кручусь на кровати. Жаркий день еще не успел испариться из нагретых стен дома и теперь мучает бессонницей. Когда полоска синевы касается черного востока, за окнами медленно наливает грозой. Шум ветра в листве тополей сменяется грохотом грома и ударами крупных капель о подоконник.

Просыпаюсь я к обеду. Матери дома уже нет, ей сегодня первый день после отпуска на работу. Я завтракаю и мучительно жду звонка. Но телефон предательски молчит.

В это время молодой человек в черной легкой куртке покупает в магазине несколько пачек сигарет. Уложив их в карман, он направляется к своему "Москвичу" и заводит двигатель. На пыльной дороге остается след от протектора шин. Он спешит, его главная встреча в жизни состоится через несколько километров на повороте у мостика над небольшой речушкой. Навстречу ему уже выехал рейсовый "Икарус". Но пока он об этом не знает. Об этом ведает только, Тот, Кто подвесил нить его жизни и Тот, Кто в силе ее оборвать.

Улица мокрая от ночной грозы и не столь жаркая как вчера. Тяжелые кучевые облака то и дело заслоняют солнце. Я бреду наугад и оказываюсь совсем рядом с домом Киры. Зачем-то сворачиваю к нему и сижу на скамейке в глубине ее двора. Люди выходят и заходят в подъезды, дети копаются в песочнице, а их мамаши периодически отрываются от беседы и прикрикивают на них. Потом, кто-то из детей начинает громко плакать, попав песком себе в глаза, я поднимаю голову и замечаю, как Кира выходит из своего подъезда и подходит к незнакомому мне парню. Он улыбается ей, приобнимает немного за талию. И она не отталкивает его. Она воспринимает это как должное. Теперь мне становится понятен смысл напряженности в нашем вчерашнем разговоре. Пространство вокруг меня начинает уплывать и остается только ее смеющееся лицо.

Я встаю со скамейки, чтобы уйти. В этот момент наши взгляды пересекаются, и мы на короткий миг застываем в немой сцене, пока я не отворачиваюсь и не ухожу со двора в тень арки на улицу.

За много километров от меня в салоне разбитого "Москича" кто-то, одетый в милицейскую форму, открывает бардачок, достает оттуда и описывает в протоколе, какие-то мелкие вещи, среди которых есть кассета. Через полгода запись этой кассеты в доработанном виде дойдет до меня. Ее назовут "Черный альбом". Он будет звучать в каждом дворе из открытого окна.

Весь день я посвящаю печатанию фотографий, отснятых в поездке. Когда высыхает проявленная пленка, я запираюсь в ванной с разведенными реактивами, красным фонариком и фотоувеличителем. В рамке уже установлена пленка и прежде чем сменить ее, я вижу отражение последнего кадра-негатива. На нем майский полдень и в ярком солнечном свете улыбающееся лицо Киры. Я машинально отпечатываю его на бумаге и ложу в проявитель. На белом, окрашенном красным светом фонаря, фотолисте медленно проступают ее волосы, затем складки одежды, черты лица, пейзаж парка, потом снимок сереет и постепенно открашивается черным. Последней в черноте исчезает ее улыбка. Я вытаскиваю пинцетом передержанный снимок, вглядываюсь в него, но, так и не различив изображения, бросаю его в ванну темной стороной от себя.

— Красиво! — говорит Саня, вертя в руках мокрые снимки, когда я, наконец, выхожу из ванной. — А это что? — доходит он до почерневшего фото с Кирой.

— А ерунда, передержал в проявителе.

— Слушай, тут только что передали…. — Саня буквально захлебывается, вспомнив что-то важное — Вот только что, по радио сказали, пока ты печатал. Цой разбился. — выдал Саня.

— Как разбился? — уставился я на него.

— На смерть, в автомобильной аварии. С "Икарусом" столкнулся на "Москвиче".

Я еще теплю немного надежды, что Саня что-то перепутал или перепутали на радио. Но программа "Время" вечером рассеивает эти мысли. Я очень остро ощущаю эту потерю. Несмотря на то, что я не был знаком с этим человеком и даже никогда его не видел вживую. Песни, через которые он разговаривал с нами, теперь сиротеют в моем сознании и приобретают совсем иной оттенок.

Когда не стало отца, мне было 10-ть лет. Его смерть не сразу достучалась в мою голову. Я долго не мог осознать, что это навсегда, что он не уехал в командировку, как это бывало несколько раз в году, что он не ушел на рыбалку с друзьями, что больше никогда его колючая щека не притронется к моей, а голос не озвучит придуманную им на ходу сказку о бесстрашном солдате. Это уже потом через несколько лет утрата пустотой слипнется внутри. И уже потом придет щенячий восторг от каждой встречи во сне. А сны эти станут зачем-то очень редкими. Кто-то там, Кто управляет нашими снами, станет держать отца от меня подальше.

Отец очень любил меня. Он с большой радостью и озорством со своим высоким ростом и в своем сорокалетнем возрасте играл со мной вечерами в темноте по кустам в войну. Ложился на живот, ползал по опавшим листьям, замирая, когда мимо нас, лежащих в темноте, проходили прохожие. Потом смеялся этому, когда прохожие шли дальше. Теперь я понимаю, что его так смешило. Он улыбался сам себе, удивляясь восторгу от детской забавы. А позабавиться, он любил. Так же играючи, он завоевал мою маму, которую долго упрашивал пойти с ним на свидание, а она, к удивлению своих подруг, долго отказывала высокому красавцу с лицом главного героя из фильма "Римские каникулы". Чтобы миновать очередной отказ в свидании, он попросту соврал, что улетает на Олимпиаду в Токио вместе со своей волейбольной командой и это единственный и последний вечер, когда он может провести рядом с ней. Подарить вечер будущему герою спорта было для мамы делом фактически необходимым для всей советской страны. Как же удивилась мама, когда на следующее утро герой вместо японского аэродрома посетил ее студенческую комнату в общежитии, держа в руке охапку цветов.