Золотая лихорадка

— Сними рубашку, — велел отец.

Пока подросток молча стаскивал спортивную куртку, отец достал из кармана золотой медальон, который повесил ему на шею. На медальоне было выгравировано имя, адрес и номер телефона. Отец повернул ручку стереосистемы, и из неё полились арабески Дебюсси.

— Папа любит Чайковского и Дебюсси. И ты тоже ничего, кроме классики, не слушай. Это солдатский жетон. У каждого американского солдата такой висит на шее. Даже если с тобой что-то случится, с этим меня найдут и сообщат. Это ещё и амулет, так что ничего страшного с тобой не случится, но всё равно никому его не показывай и не потеряй!

Подросток зажал медальон большим и указательным пальцем и потёр, радуясь ощущению шелковистой гладкости, а отец сказал: «Поможешь мне!» — и они вдвоём сдвинули с ковра софу и столик.

Когда отец привычным жестом завернул ковёр, смотал в трубку и снял доску с пола, открылась квадратная бетонная нора размером полтора на полтора метра. Поскольку отец, не говоря ни слова, указал на неё пальцем, подросток встал на колени и заглянул вниз — там тесными рядами лежали слитки золота. Стало так тихо, словно всё, что можно назвать звуком, превратилось в световые волны, а когда подросток обернулся и посмотрел снизу вверх на стоящего отца, то увидел, что взгляд его устремлён на золото.

Он не смог бы сказать, сколько это длилось, может, всего минуту, после чего отец уменьшил громкость стерео и заявил вдруг:

— Когда-нибудь передам это тебе.

Голос у отца был хриплый и низкий, как будто горло перехватило, — не слова, а стон.

— На самом деле это бы надо передать Коки, но что толку… Всё это когда-нибудь будет твоим.

— А когда?

— Когда папа умрёт, тогда и перейдёт всё тебе, — обронил он каким-то странным насмешливым тоном.

Когда он спустился с лестницы на станции Исикаватё и увидел очередь из такси, то поднял руку, хоть и не думал до этого брать машину. Чтобы шофёр не злился, что им помыкает ребёнок, подросток слабым голосом назвал адрес и, убедившись, что брюки почти высохли, откинулся на спинку и приложил руки ко лбу, притворяясь больным, — кажется, номер ему удался.

— Возле Сент-Джозефа, верно? Это и десяти минут не займёт, но ты не стесняйся, если затошнит, скажи, — заботливо успокоил шофёр, и они медленно поехали вверх по улице Дзидзодзака.

Подросток открыл сощуренные глаза и стал смотреть в окно. Ветки деревьев, торчавшие из-за забора старой миссионерской школы, давали улице тень. Всякий раз, когда подросток шёл здесь, он думал, что уж очень всё открыточное и, если сфотографировать, чтобы выдать за Америку, никто не заподозрит обмана. Его высадили около американской школы при церкви Сент-Джозеф, и он прошёл метров десять по улице, спускающейся по склону вниз и переходящей дальше в Мотомати. Он остановился перед большими железными воротами. За забором, который вдвое, если не больше, превышал его собственный рост, стоял квадратный белый дом, похожий на цитадель, и, насколько можно было увидеть с дороги, в нём не было окон. Вероятно, дом был спроектирован так, чтобы защитить обитателей от вторжения извне, но казалось, что он также является местом их заключения. За три года до смерти дед построил этот дом по собственному проекту. Подросток приложил ладонь к считывающему устройству сбоку от входа, и ворота открылись. Отец поставил это Устройство во избежание угрозы похищения подростка, его старшего брата и сестры, но он, скорее всего, думал не столько об опасности, которой подвергаются жизни детей, сколько о большом выкупе, который с него потребуют. А может, просто хотел выставить на обозрение то, что он достаточно богат, чтобы опасаться похищения. За воротами, на просторном крытом паркинге стояли чёрный «бенц» и красный «порше». Значит, отец сегодня уехал на серебристом БМВ.

Ступая по вымощенной круглыми камнями дорожке через газон, которая вела от ворот к прихожей, подросток щекой чувствовал лёгкое дуновение ветра, а запах травы щекотал ноздри. На каменистой клумбе сбоку от входа в прихожую красовались цветущие портулаки. Эти красные, белые и жёлтые цветы обязательно зацветали с приходом лета, хотя никто их не поливал и не удобрял. Сбоку от прихожей была терраса, стояли столы и шезлонги, но, если приблизиться ещё на десять шагов, можно было заметить, что всё это побито дождём и ветром и скорее похоже на хлам, вынесенный из дома на выброс.

Брат наверняка за дверью прислушивается к его шагам. Звуки холодильника или кондиционера беспокоили брата настолько, что не давали ему читать книгу, а если над домом пролетал вертолёт, у брата разламывалась от боли голова.

Вспотевшей ладонью подросток держал связку ключей, в нос ему бил запах меди. Ключ мягко вошёл в замочную скважину, и только лишь дверь открылась, как в поле зрения оказалось улыбающееся лицо брата.

— Заходи!

— Вот и я, — пробормотал подросток.

Коки босым выскочил к порогу и обнял брата. В облепившей их тишине он крепко сжимал подростка, словно пытаясь выразить слова руками, и нежно смотрел снизу вверх ясным взором, который, казалось, о чём-то страстно молил. Выпуклый широкий лоб, широко поставленные глаза с припухшими веками, круглые, чуть обвислые щёки были, можно сказать, кукольными. И действительно, малышом он был такой хорошенький, что прохожие останавливались и говорили: «Как куколка!» Однако с годами переносица его ничуть не стала выше и дырочки курносого носа, а также всегда приоткрытые толстые губы производили странное впечатление.

__ Устал. В патинко был.

— Тогда надо подняться по лестнице, зайти в ванну, набрать воды, намылиться, а потом всё смыть и погреться. А если чудовища в голове всё равно не исчезнут, надо растереться полотенцем, высушить волосы феном, сунуть под голову подушку и уснуть, чтобы приснился сон. Кадзуки, ты не думай, что я ничего сам не могу. Я хочу быть сильным, как ты.

Ломкий металлический голос раздражал слух. Голос не был ни ломающимся, ни простуженным, он у Коки был таким всегда, с тех самых пор, как в четыре года он заговорил, это один из признаков болезни Вильямса.

Улыбка снова просияла на лице брата, он подтянулся повыше и ещё раз заключил подростка в объятия. До третьего-четвёртого класса они были почти вровень, но как-то вдруг подросток вытянулся и был теперь на десять сантиметров выше. Подросток легонько похлопал брата по длинной жирафьей шее и покатым плечам и высвободился.

Кёко смотрела на двоих, словно сравнивая их. Втайне от отца подросток попросил Кёко приходить в те дни, когда Симамура, экономка и воспитательница брата, брала выходной.

В конце прошлого года подросток на улице Мотомати неожиданно столкнулся с дочерью Хаяси, Ёко, а та была с подругой того же возраста, что и она сама. Они пошли в кафе, и, когда подросток сел, Ёко спросила:

— А ты понял, кто это? — и легонько толкнула другую девочку плечом.

— Отчего я должен это понимать? — Подросток опустил голову.

— Да посмотри лучше, у неё лицо совсем не изменилось! Это же наша Кёко-тян, вы с детства знакомы. Кёко Ясуда! — Она приподняла указательным пальцем его подбородок и рассмеялась.

Так это была дочь повесившегося Ясуды! Ёко рассказала, что Хаяси поместил оставшихся сиротами Кёко и её сестру Харуко в интернат, а несколько раз в году брал девочек погостить, возил в Диснейленд и ещё куда-нибудь. Кёко, как и Ёко, исполнилось семнадцать лет. Когда она закончила среднюю школу, то ушла из интерната и Хаяси устроил её работать официанткой в ресторане в квартале Сакурагитё.

— Ну вот, давайте, обменяйтесь телефонами! — закончила Ёко, а Кёко, губы которой чуть тронула улыбка, внимательно посмотрела на подростка.

Он позвонил ей первым. Когда они встретились, на все его вопросы она отвечала только коротким «да» или «нет», и обычно немногословный подросток три часа болтал без умолку, а когда заметил это, даже покраснел. Ему хотелось бы что-то подарить ей, но сказать об этом он не решился и при расставании протянул тридцать тысяч иен. Тогда только она спросила его: «Ты что, хочешь спать со мной?» — И он оставил мысль о деньгах. Уязвлённый тем, что не сумел выразить свои чувства, подросток колючим тоном бросил: «Позвонить-то хоть можно?» — И на этом они тогда расстались.