Думай, что говоришь

Позади, в еловой ко́рбе, послышался громкий треск: кто-то шёл, приближался сюда уверенно — сквозь чащу прямо сюда. «Кто это?» — Георгий Владимирович поднялся со своим рюкзаком, с ножом и корзинкой в руке. Вышел какой-то мужик, оглядел его равнодушно, на рыжую страшную поляну даже не посмотрел.

— А, дядя! По гу́бы? В сук ли втете́рил? — спросил мужик. За спиной у него висела двустволка.

— Втетерил?.. Кто — дядя?.. — отозвался ему Георгий Владимирович, совсем растерянный.

— По губы, говорю. Вось вешкаре́й-от тут нарежешь. Они но́неч гора́з ро́дны. Прям крась-красе́ют… А ты чего бруси́шь-то? Ты — дядя. Ты дальнени́н что ль?.. Или ты не дядя? — Мужик вдруг всмотрелся в него очень серьёзно.

«Странно, — подумал Георгий Владимирович. — Кто это?» Он стоял в тени и поёживался от холода.

— Во жу́ня-то. Иль окляче́л? Ты здале́, я говорю?.. А ты старуху-вошкари́цу тут не видел? В кро́паной жпо́дке?..

— Была старушка, — согласился Георгий Владимирович. — Там… — Он махнул рукой неопределённо в сторону болота.

— Была? Кай нож, кай усо́в! Чо ж она пошла на коржа́ву? Всу́зель рвать? Клу́сно мне что-то…

«Это брат её!.. — ахнул про себя Георгий Владимирович и попятился. — Вот кто это! Брат, которого затянуло в трясину. Они по-местному называют «жа́бье».

Теперь казалось, что он с самого начала чувствовал в нём что-то неестественное. Он вгляделся: одежда грязная, на сапогах что-то вроде засохшей тины… А ружьё-то!.. на стволах тоже будто ошмётья тины висят! «Чего он пялится на меня? Нельзя допускать страха! — рассердился Георгий Владимирович. — Буду на него тоже пялиться!»

— Ты-то сам как? В сук втете́рил или не в сук? — спросил он угрюмо. — Ружьё-то у тебя в тине, дядя!

— Я не в сук?! — поразился мужик. — Ах ты!.. Жёлви те в рот! Я те вы́няю краску с лица! Будь хошь нет! Я те дам язви́ну!.. У тебя кле́пик — не зуб ли? — спросил мужик подозрительно.

— Как — зуб? — Георгий Владимирович перевёл взгляд на свой раскрытый перочинный нож, которым только что срезал гриб.

— Быть говорить! Чо ты мне ва́дишь, закомы́ха, чо ты коляду́ томи́шь? Зубы позеленеют тебя слушать. Дво́чишь мне бу́хтины-от твои, дёдер тя возьми! Ты не ве́ньгай, ты говори, койды́ старуха пографи́ла. Или ты изуро́чил её? Ты — волха́т?

Георгий Владимирович смотрел на него твёрдо, из последних сил.

— Если ты так, — произнёс он медленно, — тогда вперёд скажи, меня-то кто изуро́чил? Не ты ли?

— Тебя?! — снова поразился мужик. — Эка вто́ра!.. — Он прищурился, как будто обдумывал внезапную мысль. — Чтоб тя и́зняло! Так ты не вы́рей, ты — волк! То-то ты всё гу́мнишь, теперь я ке́хтаю. А то и зуб твой… Кольта́тки ты съел её, воевода га́личья! — Мужик покачал головой сам себе утвердительно и стал снимать двустволку с плеча.

Георгий Владимирович попятился.

— Кого? — выкрикнул он хрипло.

— Старуху, — спокойно сказал мужик. — Съел? Так я тебя решу званья! — Он поднял стволы. — Съешь волк пса — так и вы́галкнешь. Был ты волк, а станешь касть волчья…

Георгий Владимирович присел и рванулся в сторону, под ёлку. Громыхнул выстрел — сразу из двух стволов. Сердце встало у него в горле, он свалился на бок и больше ничего не помнил…

Потом, спустя какое-то время, он лежал весь в крови и ощупывал себя. «Как странно, — думал он, — что ничего не болит. Я живой?» Но он продолжал лежать, ещё никак не веря. «А где мужик?» Тот, видимо, ушёл, посчитав Георгия Владимировича мёртвым.

Рука была в липкой крови. Он приблизил её к глазам… понюхал… — Конечно, это была не кровь, а клюквенный сок: заряд дроби вошёл сбоку в рюкзак с клюквой у него на спине. С близкого расстояния дробь не разлетелась, и ни одна дробина даже не поцарапала ему кожи. А мужик ушёл…

Георгий Владимирович сел и осмотрел рюкзак. Развязал его. — «Обидно!» — сказал он. В термосе болталась куча осколков: дробь прошла сквозь металлический футляр и разнесла колбу…

И ещё пропал перочинный нож. Наверное, мужик забрал его как трофейный зуб оборотня.

Эта история, много лет назад поведанная мне Георгием Владимировичем, беспокоила меня. Хотелось записать её в виде рассказа, но какая-то присутствующая в ней неуловимая странность мешала мне, словно соринка в глазу. Георгия Владимировича уже не было в живых, чтобы объяснить и убрать это раздражение, да я, пожалуй, и не сформулировал бы вопроса. Я пребывал в состоянии, которое призраки этой истории обозначили бы словом «надвоясях». Но дело в том, что они-то как раз и не могли так выразиться, ибо нежить может отнюдь не всё, что может живой человек. Так её, значит, и опознать можно по этим ограничениям, то есть по этой скованности, искусственности, будь то в поведении или в речи.

Недавно мне в руки попало одно издание, и, рассматривая его, перелистывая и думая о другом, я внезапно всё понял. Всё встало на свои места. Это был «Словарь русских народных говоров», который выпускается Институтом русского языка с 1965 года и к настоящему времени достиг только середины буквы П (двадцать восьмой том). Тогда я взял последний том на К и посмотрел… Так и есть: он вышел в 79-м, то есть именно в том году, когда случилась эта история. Вот, значит, в чём фокус: просто слов дальше чем на К в то время ещё не… как бы это сказать? — ну, не существовало, что ли, в некотором смысле!

И тогда я сел и уже без малейшего затруднения, наоборот: с замечательным облегчением — быстро написал этот рассказ.

Silentium

Эконом велел заквасить капусту. Мишка с Федькой поехали, нагрузили воз, да на обратной дороге сломали ось. Телега присела на задок, кочаны посыпались. Они стали, ругаясь, снимать остальное. Хватились — топора нет, поправить ось нечем.

— Просвирник давеча брал топор.

— Так чего ж ты не напомнил?

— Сам позабыл.

— Ах ты, Господи, вот искушение!

Шли мимо бабы-молодухи с базара.

— Бабоньки, у вас топорика нет, часом?

— Ха-ха-ха! Нет топорика, а вот есть пива ведро.

— Не тяжело нести? Могём полегчить.

— А мы налегке.

— Ну так потяжелить?

— Ха-ха-ха! на хера ты годишься! Стриженый, поди?

— А хоть бы и стриженый! Ты вперёд погляди, а после посмеёмся.

 — А не прокис грешить-то, олух капустный?

Федька ещё что-то едрёней сшутил, бабы вовсе развеселились и присели на земляничный пригорок. Пошла гулянка.

Потом с опушки показался странник.

Мишка, хоть и выпил пива много, а про дело не забыл.

— Эй, человек божий, есть топор?

Странник остановился возле телеги. Тускло, скромно он взглянул на баб с чернецами.

— Топор, — сказал он.

Мишка не понял.

— Ось, вишь, сломалась, надо новую.

— Новую.

— Ну так я и говорю: топор у тебя есть?

— Есть.

— Давай.

— Давай, — сказал странник, не сдвигаясь с места.

Мишка с пригорка соскочил к нему. Федька тоже поднялся.

— Давай, где он у тебя?

— У тебя, — сказал странник так прямо Мишке в глаза, что тот поёжился — да и оглянулся вдруг позади себя. Но там была только песчаная колея.

— Что у меня? — растерялся Мишка.

— У меня, — сказал странник, всё не сводя с него глаз.

Мишку передёрнуло.

— Ты это что, дядя, шутки взялся шутить? — попёр он грозно.

— Шутить, — сказал странник.

— Шутить? А в рыло?

— В рыло.

— Ну так на! — крикнул Мишка и отвесил ему по уху. Странник откачнулся назад, но стоял, и руки даже не приподнял заслониться. Только повторил: «на» — тем же ровным, без выражения, голосом.

Федька, топтавшийся рядом, расхохотался. Тогда и Мишку отпустил страх.

— Тьфу ты! Прости Господи! Помрачение диавольское, не иначе!

— Да он убогий! — закричали бабы, с опозданием вспомнив. — Про него на базаре сказывали. Он говорить не может ничего, только повторяет.

— Убогий! Понимает же он, однако… — заворчал Мишка. — Ведь не дурачок же — как смотрит… Чего, дядя, смотришь?