Думай, что говоришь

Валерий, наверное, всё-таки надеялся. Теперь замолчал.

Идём назад к машине.

— А когда ты видел-то его? — спросил шофёр.

— Давно. В пятницу.

— Ну! В пятницу! За это время тут не только фару — всё могли развинтить и унести!

«Теперь придём — и машины нет», — хотел я сказать. Но машина была: совсем в темноте стояла тёмная. Шофёр включил фары.

Он стал разворачиваться на узком участке между гор щебня. Мы корректировали его.

— Что за чёрт!

Коробка передач заела.

— Не переключается… Вот нашла время… И место…

— Первая передняя?

Вынул рычаг, стал ковырять в коробке. Валерий зажигал спички и светил туда. Что-то щёлкнуло. Проверил — назад пошла. Не то. Ещё раз. — Щёлкнуло.

— Ну вот, — сказал он, — дело-то, похоже, было не в бобине, как говорится…

— А в том… который сидел в кабине.

— Во-во… — поставил рычаг на место. Развернулся.

Мы сели.

— Да, температура на пределе.

— Доедем?

— «Не могу, не могу, — говорит, — больше…»

— Ничего, скоро.

— Ух ты, прямо на дороге горит!

Там теперь даже светился огонь в темноте.

— Объезд.

В Красногвардейске встал у колодца, ведро взял в кузове, пошёл. Вода в радиаторе бурлила.

— Да… Жалко, время только у тебя отнял, — снова сказал Валерий.

— Ничего… Это тебя жалко: работа — ездишь-ездишь…

— Ну… Всё-таки проверили…

— А мне и в голову не пришло заявлять. Я как-то… Это Никишин такой аккуратный, — как услышал… Я пошутил: нужен тебе мотоцикл? — возьми: валяется… А он ведь работает у вас… или работал?

— Где?

— В милиции.

— Никишин? Как же, работал он!.. Он только бегал за общество «Динамо»… Вот что, давай-ка, я пока запишу твои данные. — Он включил свет в кабине, раскрыл папочку, с которой всё это время не расставался, носил в руке. — Ну, это так, конечно, формальность, — сказал он.

Я был с ним совершенно согласен и спокойно продиктовал всё, что нужно, не подозревая тогда, какое из этого последует невероятное продолжение.

Клюква брата

— Я видел ковёр. Ёксель-моксель, — сказал Иван. — Финский ковёр. Выткана красна клюква на стебельках. Прямо-таки ягоды лежат на мхе. Мох светлый — звёздочкам, звёздочкам, паучкам, знаешь, таким, ягоды в нём как утопают. Вот финны делают! И везде травка эта клюковная с острым листикам, это ж сколько работы! И все переплетаются так похоже. Вот ёлки-моталки, а для меня кресты, я знаю.

— Где ты видел?

Посреди деревни Жилой Бор дороги образовывали крест: на север, юг, запад и восток. Южная дорога приходила со станции Хвойной. По ней идти, так сначала будет леснический кордон, после, километра через два, Потолоково, всего шесть домов. Потом, перейдя балочку, налево на Погорелки. Там большое болото, и можно собирать. А на север — неизвестно что, туда никто не ходит. На восток тоже. Там Лачино в двух километрах, а дальше ничего. А западная дорога идёт очень далеко — на Шипилово и на Жар, через Старскую гору, где раньше было село, а теперь глухие места, но очень красивые, над рекой. Если же до Старской горы свернуть направо, выйдешь на Горбовастицу. Вот там клюквы много: туда далеко, и ходить боятся.

— Там деку́ется, — объяснил Иван. — Чем дальше в лес, тем ёксель-моксель. Нет уж, пойдём на Погорелку, я там всё знаю. Не пиши, милёнок, писем, не клади печатных слов.

— Что ты там соберёшь? — возразил Георгий Владимирович. — Туда ездят автобусами из Хвойной. Всё истоптано. А Горбовастица ведь не дальше отсюда, те же шесть километров.

Но Иван категорически отказался:

— Нет, на Горбовастицу не пойду, блудить тама.

— Ну и что? Без тебя схожу.

— Иди. У воро́ва заяца шишка не кусается. Это тебе не медведь. Вольного если встретишь или волха́та, а так я тебя держу, что ль.

«Итак, расстаёмся», — подумал Георгий Владимирович, но он был настроен весело. Ещё Иван ему в напутствие сказал такую частушку: «До милашки долог волок, насчитаю сорок ёлок, а ей что ёлки, что палки — как мёртвоей припарки».

Прошло полдня. Георгий Владимирович долго ходил, наконец вышел на какое-то болото. «То ли это Горбовастица, то ли нет», — думал он. Клюквы было не так чтобы сплошь, но за четыре часа, не разгибаясь, он набрал три корзинки. В кирзовых сапогах ему было жарко, болото сухое, он сел на кочку. Пересыпал третью корзинку в рюкзак. В глазах стояли клюквенные нити с редко нанизанными на них бусинами величиной почти с вишню, твёрдыми и тёмными, с матово-фиолетовым переливом. «Кто здесь ходит? — думал он, оглядываясь. — Мох попадается примятый то и дело, какие-то тропки. Помёт чей-то, кучки сухих шариков». Но Георгий Владимирович не мог бы отличить медвежий помёт от лосиного или, например, кабаньего. Он принялся снова собирать в пустую корзинку, сначала вокруг себя, потом пополз в сторону, где особенно рябило.

— Ой, кормилец! Зде́сека клюква-то брата!

Он оглянулся. Над ним стояла старушка, низенькая с лубяным кузовом за спиной и прутяным лукошком, подвязанным к поясу.

— Жаровли́ка-от, говорю, брата кругом!

— Почему? — удивился Георгий Владимирович. — Что за странность? Я так понимаю, бабушка, что пока она не собрана, то она и ничья.

— Ну, — закивала старушка. — А как брата, так и чья.

— Чья же? Брата твоего? Он купил, что ли, это место?

— Ой, кормилец! — Старушка испугалась и принялась мелко креститься. — Будет те стереха́ть-от! Брата нет и в живности: купил он зде́кась жа́бье в крени́ и етамо́ка иструпе́л уж. Лет десяток тому. А ты руса́к-от накинь да иди за мной, я те выведу. А не то клю́ксать будешь.

— Куда ж ты выведешь?

— А де жаровли́ка, де клюква-она.

— Так её и здесь много. Зачем? Куда идти? — не понимал Георгий Владимирович.

— Нет. — Старушка качала головой, осматриваясь. — Зде́сека, на кочу́рнике, она брата.

— Ты хочешь сказать, — догадался он, — что здесь кто-то уже ходил? Я и сам это вижу… Только я не пойму, — он опять взглянул на неё удивлённо, — кто же здесь ходил? Брат, что ли, твой?

Старушка охнула и, ничего не сказав, побежала от него. Георгий Владимирович провожал её недоумённым взглядом. По болоту далеко было видно. Она бежала, не останавливаясь, в направлении высокой сухой клепи́ны. Постепенно она терялась, мелькая за голыми клячами высохших на корню сосенок, которые стояли тут не густо, по кочкам. Наконец, мелькнула в последний раз и совсем пропала.

Солнце пекло очень сильно. Георгий Владимирович посмотрел на часы: три. Он опять начал собирать, но вскоре как-то сразу устал, даже не набрав полкорзинки. «Надо перекусить, — подумал он. — Потом ещё до пяти пособираю — и домой. Куда мне? и так уж килограммов шесть будет. — Он взвесил на руке рюкзак, закинул его за спину и пошагал к опушке. — Да, до пяти, — решил он, — а то долго выходить, да можно заплутаться в сумерках».

Ноги у него затекли от ползания вприсядку, и поясница болела. Он сел на опушке на еловый вы́верень, открыл ножом банку рыбных консервов и съел с хлебом. Запил чаем из термоса. В лесу было прохладно, и ему вовсе не хотелось идти снова на болото. «Лучше, может быть, ещё посмотреть места? — думал Георгий Владимирович. — Что здесь ещё есть?» К северу частый ельник взбегал на вере́тье. Он решил двинуться туда. «А то так ползаешь целый день и ничего не видишь, кроме этой заколдованной жеравли́ки».

Но только он сделал по ельнику несколько шагов, продрался, выглянул — тут и замер на месте и чуть не вскрикнул от испуга: перед ним была широкая поляна, сплошь покрытая громадными подосиновиками. Ни травы, ни земли не было видно, лишь по краям кое-где кусты папоротника. Грибы стояли плотно, шляпка к шляпке, даже перекрывая друг друга, все почти одинаковые: каждая шляпка, рыжая и толстая, диаметром с суповую тарелку. «Куда ж столько? Зачем? — в смятении соображал Георгий Владимирович. — Я столько не унесу… Да они, наверное, все перестарые», — пытался он себя успокоить. Он присел и, замирая от страха, стал срезать один крайний. Нож заскрипел в плотной мякоти. Ножка была у корня такая толстая, что Георгий Владимирович пилил её, пилил. Наконец осторожно перевернул гриб. Он увидел чистый срез, жёлтый, который у него на глазах начал медленно сереть.