Отчий сад

^{note 42} Такая девочка была в вязаном костюмчике с детской сумочкой в руках. Такая жизнь была, бананы в магазинах. Бананы. Мать удрала. Отцу на все наплевать. Брат подонок. Нет, лучше некоторых диагнозов не знать. Она… Митя!

Вот и кончилось в с е. Митя — о ужас! Митька-то выходил!!! Он же не знает, что оттолкнула, оттолкнула, всетаки оттолкнула!

* * *

Если смотреть на Землю с высоты — Земля прекрасна. Издалека глядя на человека — не заметишь в нем недостатков. А если и заметишь, покажутся они его своеобразными достоинствами. Расстояние — необходимое условие для любви. Разлука с Россией пробуждала таланты. Оторванность от своих близких обостряет нежность. Так беседовал сам с собой Митя. И не совсем понимал, почему в разлуке с Риткой он ее забывает, а чем чаще видит, тем сильнее привязывается. Все духовное усиливается разлукой, все плотское ослабляется. Он отошел от мольберта. Работа называлась «Луна, или Скудные радости бытия». Неплохо бы, кстати, сделать портрет отца. Митя задумался. В его зеленых глазах появилось то странное выражение, что так пугало порой его бабушку Юлию Николаевну: он смотрел сквоз ь… сквозь время, сквозь тебя, моя птичка, сквозь детей и грядущих внуков твоих, моя радость, сквозь собственное чувство к тебе…

Импульсивный и по-детски порывистый, Митя, однако, знал о себе многое — и о своей способности становиться точно бестелесным давным-давно догадывался. И несмотря на все терзания сомневающегося рассудка, чувствовал он и то, что талантлив. Если на его холсте было яркое солнце, смотрящему невольно становилось жарко. Когда он делал портреты, ему не нужно было использовать фотографии — с фотографий писали некоторые члены их союза и даже, хуже того, со слайдов, спроецированных на холст через диапроектор, а самые продвинутые уже меняли проектор на компьютер.

^{note 43} Ему же достаточно было бросить точное цветовое пятно, а на бумагу — несколько мгновенных штрихов — и изображенный узнавался моментально, словно выхваченный из мглы вспышкой света. Наташа, увлекшаяся на одно время опытами по экстрасенсорике, подносила к его работам подвешенное на нити колечко: оно вращалось точно так, как над фотоснимками живых людей. О своей судьбе, между тем, Митя никогда серьезно не думал. Серьезно — то есть сесть, взять тетрадь, составить план и прочая, прочая. Нет. Митя просто верил, что судьба — если жить, бессознательно подчиняясь глубинным ритмам жизни, — все расставит по местам. Рано или поздно, но обязательно в нужный миг спустится с неба то, что будет ему так необходимо. Он верил в удачу и не очень печалился, что местная организация художников почти отторгала его. Он нес на себе печать легкого и как бы случайного, будто именно отпущенного ему свыше дарования, печать, неприемлемую ни там, где работа художника считалась делом государственным, вполне подвластным планированию и сознательным сверхзадачам, поставленным в ключе очередных деклараций, ни там, где она подчинялась только деньгам. В первом случае самой высокой оценкой таланта служили официальные премии, а во втором — бешеные гонорары. Митя не стремился к дружбе с представителями власти, как многие его собратья по кисти, но и никакой ненависти к правящим кругам не испытывал. Поэтому он и не превратился в яростного «подпольщика», за которым с покровительственным одобрением следили бы зарубежные знатоки. Всё, кроме искусства, было ему безразлично. И к хоровому реву толпы, восхищенному или негодующему, он был равнодушен.

О Митиной судьбе думала бабушка. Она, кстати, совсем не умела рисовать, но прекрасно лепила. И не стала учиться ваянию по двум причинам — был страх, что с ее происхождением высовываться в сталинское время опасно; но была причина и субъективная: слишком легко у нее все получалось, так легко, что, казалось, все так умеют, она даже некоторое время была убеждена, что дар ее подобен

^{note 44} умению ходить, говорить, есть, спать, и страшно удивилась, когда убедилась — большинство никакой такой способностью не обладают. Но лепят в детстве. Играют в детстве

— а разве ее умение не игра? И дар ее заснул вместе со взрослением. Правда, куда-то тянуло ее в молодости, она металась, рвалась, влюблялась, но, родив дочь, словно умерла. Она так и сказала Мите: «Я умерла в тридцать лет, родив твою мать. Жизнь женщины кончается вместе с рождением ребенка. Меня не стало».

Себя называла Юлия Николаевна не бабушкой Мити, а кормилицей. Собственной кровью вспоила я тебя, собственной кровью вспоила я твою несчастную мать. Но я всегда знала, что судьба моя — похоронить мое ангельское дитя, мою крошку-дочь. Черный вихрь налетел и унес, вырвав из земли, хрупкий цветок.

Он помнил, как мама подходила к его постельке. Или ему только снилось, как обволакивает его душистое облако, золотистое от света оранжевой люстры? Аромат волос, бой часов, ее желтый шелковый халат с долгими черными цветами, ее темно-синий голос, она часто пела ему — не из ее ли глубокого голоса выросла потом его печаль и цикл юношеских рисунков, названный просто «Песни вечеров»?..

— Не плачь, малыш, не плач. Это во сне. И другой сон: ему, наверное, лет шесть, он идет один по дороге в сумраке синем и ярком, точно в кино, и спрашивает всех — где моя мама? — а попадающиеся навстречу не отвечают, лишь отворачивают восковые лица…

Иногда, казалось бы ни с того, ни с сего, Митя срывался, ссорился с бабушкой, бросал краски, кисти — и уходил из дома. Слава Богу, Анечка до страданий таких не дожила, кричала бабушка ему вслед. Возможно, он пытался вырваться из того образа, куда, как в железную клетку, неосознанно загоняла его страстная старуха. Рожденный счастливым, то есть тем, кто чувствует вечную и простую истину жизни даже в малой ее ошибке, как угадывают судьбу по опечатке, повторяющейся на страницах несколько раз, он был природно чужд вся

^{note 45} кой искусственности и, пройдя в школьные годы через увлечение театром, перестал на спектакли ходить, зубной болью реагируя на привычную театральную фальшь и явную или маскирующуюся под новации заурядную пошлость. Тесно ему было и в образе оторванного от реальности не понимаемого никем дарования — хотя, и правда, мало кто мог точно понять и по достоинству оценить его работы. Пошлым казалось Мите то, что называлось привычно «драматичной судьбой художника», в которой обыватель желал обнаружить скандальную любовь, желательно с гибелью возлюбленной или возлюбленного, непризнанность, изгойство, эмиграцию, сумасшедший дом или тайную порочность… Драматизм творчества заключался для Мити только в одном: даже среди тех, кто искусством занимается, понимают в нем по-настоящему только единицы. И создают искусство редкие исключения, а всё остальное — имитация, истерия, претенциозное желание быть не таким, как все. Его, наоборот, тяготило, что к нему многие невольно относятся как к существу необычному, он хотел бы слиться со всеми, стать обыкновенным молодым парнем, нравящимся девушкам и не имеющим серьезных проблем, но ему не удавалось это. Он не одевался «под художника », не отпускал обязательной бороды, не очень любил делать наброски в людных городских местах — все, что хоть немного отдавало актерством, было неприятно ему.

Однажды и свои взрывы раздражения с уходом из дома он расценил как театрализацию. Но бабушка уже ждала гроз — и он опять взорвался, бросил на пол кисти, стукнул дверью… Конечно, такой внук ей понятен, думал он, болтаясь по аллее сквера, — сидит сейчас в кресле в слезах, а напротив гороховая тень. Раздражение его только усилилось. Все потускнело, посерело, как во время затмения

— и змейкой скользнула по краю души мысль о самоубийстве. Он присел на скамейку и стал, прикрыв глаза, вглядываться в себя: змейка явно ползла извне, а не из глубины его собственного естества, она была ему чужой, и, мысленно приблизив ее к глазам, он так же в вообра

^{note 46} жении обхватил ее пальцами возле ее плоской ядовитой головы, с силой сдавил — и отбросил в траву.