Бог создал воскресенье

Поди сюда, Фьюри, сказал Фионан, и прикинь глазом. Кто строит лодку — он или я? распетушился Томас. Ну-ка, посмотри вдоль, Фьюри, сказал Фионан. Я посмотрел. Выпячивается, как грудь у гуся, сказал я. Вот видишь! это Томас сказал. Что я тебе говорил? Гусь как, по-твоему, птица водоплавающая или нет? Гусь-то специально устроен, чтоб по воде плавать. Да какая же это к чертово матери гусиная грудь, сказал Фионан, разве что твой гусь от водянки пропадает. Ты посмотри, как ее выперло, будто брюхо у пивной бочки. Поди-ка погляди, Томас. А черт бы тебя подрал, Фионан! сказал Томас. Он подошел, присел на корточки, прищурил глаз. Шпангоут как шпангоут, сказал он, будет воду рассекать, что твой океанский пароход Как пароход, что ко дну идет, сказал Фионан. Ну, может, тут и следовало бы снять немного, признал Томас, да о чем разговаривать, все равно я б потом это сделал. О-хо-хо, торжествовал Фионан, не так-то, видно, просто корабельным мастером стать, а?

У дверей раздался детский голос — кто-то звал меня. Я оглянулся. Оказалось, что соседская дочка Маура Фирти. Я сказал: чего тебе, Маура? Что под дождем бегаешь? Голову она накрыла шалькой, все лицо было в дождевых каплях. Мама говорит, чтоб ты домой шел, Колмэйн, сказала она, она меня за тобой послала, чтоб ты шел домой поскорее.

У меня сердце так и упало. Во рту пересохло. Я ответить ей не мог. Миссис Фирти была у нас акушеркой, понимаешь. Доктора-то у нас не было. Он наезжал только, если мы ему на материк сигнал подавали. Я выскочил из сарая. Дождь лил вовсю. Ветром меня чуть с ног не сшибло. Раз я споткнулся и рукой угодил в жидкую грязь. На бегу обтер руку о штаны. Я чувствовал себя совсем мальчишкой. Я чувствовал себя беспомощным. Мне поскорее хотелось попасть домой и в то же время хотелось бежать прочь от дому. Я отворил дверь. Какие-то соседки сидели в кухне. Не понравилось мне, как они на меня посмотрели. Они ничего не сказали. Понимаешь, молчали они. Только смотрели на притворенную дверь спальни. Потом дверь отворилась, и из нее вышла миссис Фирти. Она была важная. Она была опытная. Она свое дело знала. Почти все здесь ее хвалили.

Она схватила меня за руку.

Беда, Колмэйн, сказала она, мне одной не управиться. Что-то не так. Доктора нужно бы вызвать. Как? спросил я. Боже мой, да как его вызвать-то? Он же не сможет приехать. Слышите, ветер какой? Ветер завывал в трубе, раздувал золу в очаге. Поди-ка посиди с ней, сказала она, мне подумать нужно. Иди к ней.

Я вошел в спальню. Пламя свечи колебалось, и по белым стенам бегали тени. Она лежала на постели. Зубы у нее были стиснуты. Волосы разметались по подушке, мокрые от пота. Она открыла глаза и посмотрела на меня. Я подошел. Рука ее потянулась ко мне. Ох, Колмэйн! сказала она. Она передо мной храбрилась, но я-то видел, что страшно ей. И зачем только миссис Фирти сказала мне? Зачем она мне сказала? Ничего, Катриона, попробовал я успокоить ее, все обойдется. Бог милостив, увидишь, все еще обойдется. Стиснув зубы, она опять отвернулась от меня. Меня даже в жар бросило с досады на свою беспомощность. Разве не отдал бы я с радостью руку, или там ногу, или даже глаз, если б с того хоть какая польза была?

Я сидел и говорил, не закрывая рта. Иногда она поворачивалась и смотрела на меня. Она старалась ободрить меня взглядом. Только оттого мне еще тяжелее становилось.

Дверь отворилась. В комнате рядом со мной очутились священник и миссис Фирти. Тут уж у меня сердце совсем упало. Он хороший был, священник наш. Довольно еще молодой. За глаза мы его звали Отец-Молодец, потому что на исповеди, пока ты ему грехи свои выкладываешь, он только знай повторяет: так, так. Ну, молодец! Ну, молодец! Будто хвалит тебя. Такая уж у него привычка была, Он сам даже этого за собой не замечал. А вообще-то мы его любили.

Крепись, Колмэйн, сказал он. Крепись. Бог милостив. Иди пока вниз и оставь нас. Я отпустил ее руку. Мне чуть ли не силу пришлось приложить так, она в меня вцепилась. Я пошел вниз. Миссис Фирти следом за мной. Пройдет это у нее? спросил я. на то воля господня, на то воля господня, сказала она. Мне показалось, что она от меня глаза прячет. А помогло б ей, если бы тут доктор был? спросил я. Да, надо бы доктора, сказала она. Ох, как надо! Вот стихнет буря, и приедет он. Может, бог даст, поспеет. На верхней губе у нее выступили капельки пота.

Он приедет сейчас, сказал я. Я его знаю. Он не побоится. Он приедет сейчас, потому что я его привезу. Я вышел за дверь. Она попробовала удержать меня, но я вырвался. Я слышал, что женщины кричат мне вслед, но даже не обернулся. Я побежал к причалу. До чего же тесной кажется тебе жизнь, когда живешь на острове, где ты каждый день видишь одни и те же вехи: причал и скалы, берег озера… Не впервой мне было бежать к пристани со страхом в сердце. Это я хорошо помнил. Но что был тот страх по сравнению с ужасом, который обуял меня с той минуты, когда я увидел Катриону с разметавшимися по подушке волосами, с мукой в испуганных глазах?

Ветер валил меня с ног. Почему сейчас? крикнул я. Ну, почему сейчас? Буря в апреле. Это не положено… Почему как раз сегодня, когда вся жизнь двоих людей повисла на волоске? Я был даже рад, что промок насквозь. Это хоть охладило меня немного.

Я остановился у причала. Посмотрел на море. Там черт знает что творилось. Белые гребни почти сплошь покрывали его, и только кое-где видны были бледно-зеленые просветы. Я почти успокоился. Я думал: ну и пусть я умру, что с того! Все лучше, чем видеть, как Катриона мучается. Да и не умру я. Говорят же, что бог милостив, вот он и проведет меня через бурное море. Все так говорят. Я спускался по ступеням, когда несколько рук сразу схватили меня. Я и не слыхал, что люди сзади бежали. А вот пришли же — и Фирти, и Макдона, и Гамильтон, и Томас, и уж не помню сейчас кто еще.

Они уговаривали: брось, Колмэйн, куда ты? Ты посмотри, что делается. Ведь ни за что пропадешь. Пустите меня! кричал я. Пустите! Они не отпускали. Тогда я драться стал. Силы у меня за троих прибавилось. Я всех их раскидал. Я побежал вниз. Они за мной. Они схватили меня за руки и за ноги и выволокли из лодки, и положили меня на лопатки на мокрой пристани, и не отпускали. Я лежал плашмя на спине. Дождь заливал мне лицо. Я стал их молить: пожалуйста, отпустите. Ну, пожалуйста, отпустите вы меня! Я же знаю, что доеду и привезу его к ней. Богом прошу, отпустите.

Томас сказал: Колмэйн, ох, Колмэйн, пропадешь ведь. Не видишь разве, что пропадешь? ветер скоро стихнет. Ты только погоди, чтоб ветер стих. Я выдирался. Я проклинал их. Я поносил их на чем свет стоит. Не отпустили. Томас все свое твердил: ветер спадет, Колмэйн. вот увидишь, ветер спадет.

Больше сопротивляться я не мог. Я весь обмяк. Ладно, говорю, подожду, чтоб ветер стих. Я подошел к краю пристани и стал смотреть на расходившееся море. Я в него плюнул. Ох, и ненавидел же я его тогда! Всем сердцем, всей душой ненавидел эти белые волны, которые, будто море из снега, отделяли меня от материка. Я ждал час, ждал два. Наконец стало стихать. К тому времени уж совсем стемнело, луны не было, но я мог чутьем добраться до материка. Они не стали больше меня держать, и я пустился по волнам.

Да только зря. В душе я знал, что зря. Все нутро у меня исходило слезами, и только глаза сухие были.

Доктор наш храбрый уже ждал меня. Он видел наши сигнальные огни, и он поехал со мной. Но я-то знал, что уже поздно.

Родиться-то у меня сын родился, да только не долго пришлось ему на белый свет глядеть. Уж куда короче. А хороший был бы, верно, парень. Ручки, ножки у него были крепенькие, и, говорят, на меня походил. Это священник сказал, он и окрестил его, и в рай снарядил. Он-то мне и сказал. Да только мне все равно было. И Катриону мою от меня увезли.

Целые три недели ее не было. А вернулась она ко мне бледная, такая бледная, что дальше некуда, и улыбка у нее погасла, и вот, оказывается, почему: мальчик-то наш, его Колмэйном назвали, священник потом сказал, — был он у нее первым, да и последним.