Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Тут Эйстина, служанка, подошла к нам и начала убирать со стола посуду, так что ни Тутайну, ни мне не пришлось отвечать на последние слова доктора; во всяком случае, мы выиграли время. Когда же нам принесли мясное блюдо и доктор положил порцию себе на тарелку, я сказал:

— Я бы охотно услышал ваше мнение о странном состоянии садовника.

— Он умер от рака, — пробормотал врач довольно нелюбезно. — Правда, желудочные кровотечения у него были, как будто, незначительными, в этом пункте все свидетельства совпадают. Но, собственно, о последних днях этого человека известно очень мало. Он тогда был один.

— Люди утверждают, будто он — уже как мертвец — среди бела дня разгуливал по поселку…

— Знаю. Я единственный врач в Скандинавии, не противопоставляющий этим слухам никакого разумного объяснения. Я считаю такое вполне возможным.

— Что мертвец разгуливает среди живых?

— Выражаясь коротко: да.

Мы с Тутайном смущенно молчали.

— Вы заманили меня в ловушку, — снова заговорил доктор через некоторое время. — Я не верю, что это было привидение. Это был сам человек. В любом случае — он сам. Мертвый или живой. А скорее всего — живущий в промежутке между двумя смертями.

Мы не поняли доктора; он же колебался, следует ли ему пояснить свою мысль. Наконец он, казалось, принял решение: ничего от нас не скрывать. Признание как бы вырвалось из него.

— Сам я умирал уже дважды. В первый раз пролежал в гробу тридцать часов. Моя смерть была удостоверена медицинским свидетельством. Но я снова поднялся. Момент был не из приятных. Даже свою жену я не смог избавить от страха. Но она быстро пришла в себя. И обрадовалась. Второй случай потребовал еще большего упорства. Я пролежал пятьдесят восемь часов — холодный, вытянувшийся на кровати. Но жена все ждала, что я воскресну. И ей не пришлось испытать разочарование… Я, как видите, тоже представляю собой весьма примечательный случай.

Тутайн отважился спросить:

— И как же воспринимали это состояние вы сами?

— Об этом меня спрашивали все, кто слышал мою историю, — сказал доктор. — Большинство людей просто одержимо желанием получить хоть какую-то весточку из иного мира. И дело тут не в любопытстве… Ну так вот: сердце у меня остановилось. Легкие больше не дышали. Смертный холод завладел мною. Эта общность — душа и тело — перестала видеть сновидения. Что, наверное, и есть главное различие между сном и смертью: когда спим, мы — даже если к моменту пробуждения забываем об этом — живем в подземельях, заполненных временами, событиями и представлениями, которые когда-то принадлежали нам и в которые мы, опережая грядущее, отваживаемся спуститься вместе со своими желаниями ^{268}; смерть же не знает сновидений. В пространстве смерти год — как одна минута. Но вечность тем не менее длинна.

— Вы действительно верите, что так оно и есть, — или просто цепляетесь за какое-то объяснение, потому что ничего не знаете? — спросил я очень взволнованно.

— Я после тех случаев разрушил в себе все метафизические построения. У меня больше нет того инстинкта или жажды познания, которые направляли бы к Богу. Влечение к религиозному безумию угасло. Потому что свойства Бога для нас совершенно непознаваемы. И даже смерть, видимо, не снимет с них покров тайны. Учитывая, что в сотворенном мире все твари жрут и потом, в свою очередь, бывают сожранными, допустимо предположить, что прожорлив и сам Творец. А значит, это по меньшей мере логично — что финикийцы бросали в раскаленную пасть бога Ваала маленьких детей и что индейцы убивали для своих богов самых красивых юношей и военнопленных. Я, кажется, припоминаю, что в Ветхом Завете рассказывается: Авраам получил божественное повеление вырезать сердце у своего сына Исаака и поджарить это сердце для Бога; правда, в последний момент потусторонний голос сообщил ему, что в кустах запутался молодой баран, чья кровь и должна пролиться вместо крови мальчика. Такой оборот событий, к сожалению, не свидетельствует о нравственном прогрессе. Бог получил свою жертву. Думаю, тут нечего объяснять… Моя жена уже десять лет как умерла.

Мы закончили трапезу.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Была поздняя осень. Конец ноября или первые дни декабря. Тут-то мне и вспомнились, очень ярко, те сведения, которыми поделился со мной садовник. Меня охватила тоска по потерявшей листья березовой роще. Я был глуп и надеялся на необычную авантюру. Когда ранний вечер окутал землю сумерками, я отправился в путь. Никто мне не встретился. Я — уже в темноте — вскарабкался на осыпь, лег на указанный садовником камень. И стал вслушиваться в тишину. Мало-помалу мои ожидания рассеялись. Ополовиненная луна бросала свет на вздымающиеся — напротив — горы. Место, где я лежал, и сам я оставались в тени. — Никакой тролль мне не встретился. Я любил животных и мне случалось выступать в качестве их поверенного. Но какой же сильной должна быть эта любовь, чтобы пробудить тролля, спящего глубоко в первозданной земле! — Я понял, что проявил легкомыслие. Что останусь в одиночестве. Но теперь я наслаждался стеклянным воздухом, жиденьким щебетанием речки, шуршанием опавшей листвы под моими ногами. Первый снег покрыл верхушки высоких гранитных массивов по ту сторону фьорда. Во мне было нездешнее тоскование: хотелось уловить мелодию земного царства, пение этой осыпи, на которой растут березы… когда они уже лишены листвы… а первый снег питает источники в горах… девственным звездным молоком…

Я поднялся. Когда я уже шел обратно, несколько нот вдруг соединились для меня в одно целое ^{269}. Сладкая судорога, сжавшая мое сердце, отпустила… И посреди невообразимой меланхолии я почувствовал себя счастливым. Я мог бы заплакать. Но удержал слезы. Я шагал. И как будто чувствовал, что у меня за спиной присутствует кто-то. Я слышал шарканье его шагов по ухабистой дороге. Я остановился, чтобы пропустить его вперед, потому что он, казалось, двигался быстрее, чем я. Это был мужчина. Он не поздоровался. Не взглянул на меня. Я склонен думать, что он меня не заметил. Когда он опередил меня на две дюжины шагов, я, как мне показалось, разглядел багряный платок, повязанный вокруг его шеи. Сердце у меня начало бешено колотиться. От неожиданности я чуть не потерял сознание. Я поспешил за этим человеком, и мне стоило больших усилий не потерять его из виду… настолько немощным сделало меня прекрасное подозрение. Мы добрались до Вангена. Человек свернул на тропу к кузнице и таким образом — по задам поселка — вышел на дорогу, ведущую вверх по долине. Еще прежде, чем он добрался до двора пастора, незнакомец сошел с дороги и направился через усеянный валунами луг, будто хотел спуститься к реке. Но дойдя до группы старых берез, которые росли на лугу, он взял направление на незнакомый мне маленький хутор, расположенный в той же лощине. Я увидел, как он открыл дверь хлева и исчез за нею. Я ждал перед дверью: не случится ли еще что. Луна со своим белым светом стояла над лощиной. Слышно было, как грохочет на камнях быстрая река. Из хлева не доносилось других звуков, кроме сытого мычания коров. Я отворил дверь; ноги у меня подкашивались. Свет проникал внутрь через два низких и широких окна, прорубленных в красноватых бревнах. Я никого не увидел. Наклонился над лежащими коровами. Их было три. Четвертая темной глыбой стояла перед фасадной стеной. Я погладил ее по спине и хвосту, просунул руку под брюхо и ухватился за вымя. Того человека я не вспугнул. А ведь в хлеву была только одна дверь, через которую мы оба вошли… Я присел на ясли и ждал чего-то. Я чувствовал, как коровы с дружелюбным удивлением тянут ко мне шеи. На мгновение я подумал, что теперь счастлив. Я спешил за каким-то человеком, а теперь очутился один в незнакомом хлеву. Покой, источаемый звездами, снизошел и на меня… Внезапно я испугался, что меня могут здесь обнаружить. И торопливо покинул помещение, с прежним беспокойством в сердце. Я заметил, что трава покрыта инеем. Луна уже скрылась в своем убежище. Время было позднее.