У нас в саду жулики (сборник)

– Где-то, – говорю, – здесь… – и разворачиваю с Колиным адресом шпаргалку.

Глеб поднимается, и мы с ним двигаемся дальше.

…На повороте с Владимирского на Разъезжую откуда ни возьмись выныривает Алексеев. До Колиного крыльца уже подать рукой. Глеба штормит, и Алексеев все еще колеблется.

Удерживая дистанцию, фиксирует место назначения и, помахав нам на прощание ушанкой, оставляет нас в гордом одиночестве.

2

Теперь мне хана – хотя бы никого не было дома. Но, вопреки моему желанию, в окошке, точно в «избушке на курьих ножках», горит свет. Держась за поручни и преодолевая крутизну ступенек, я подтягиваю Глеба на линию огня.

В ответ на звонок за дверью шуршание шагов и следом испуганный женский голос.

– Кто там?

Глеб подбоченивается:

– Валя, это я… (потом оказалось, Марина, Глеб ее перепутал с Валюхой).

Придерживаясь дипломатического статуса, мы берем интервью через зачехленную амбразуру. Недавно Коля вышел из больницы, и сейчас он в библиотеке разбирает архив.

(В качестве целебного источника Марина Глеба тоже недолюбливает, но в ранге первой леди вынуждена его принимать.)

Но Глеб ее даже не слушает.

– Давай, – ворчливо хрипит, – открывай…

Еще теплится огонек: а вдруг не откроет.

И все-таки открыла.

Конечно, не Мадонна, но по-своему даже лучезарная. (Татарские скулы и византийской конфигурации отчетливо выдающийся нос. Размер нестандартного профиля укладывается в славянский характер.) И принимает позу защитницы отечества, поставившей перед супостатом заградительный шлагбаум.

Особо не церемонясь, Глеб держится, как у себя дома.

– Справь, – замечает, – что-нибудь на стол…

Марина повторяет:

– Николая нет дома…

Я говорю:

– Может, пойдем…

Глеб (совершенно не стесняясь верующей женщины):

– Молчи, б. дь, гнида… – это, значит, мне.

Я смотрю на Марину, а Марина смотрит на меня. И, жертвенно сманеврировав, берет весь огонь на себя.

Глеб между тем спокойно снимает пальто и так же деловито, вешая его на крючок, даже не промахивается. Крючок имеет форму резного петушка.

И вдруг, словно помиловав сразу и меня и Марину, доверительно ей сообщает:

– Свой человек… Михайлов…

(Точь-в-точь, как и тогда, еще в 97-м, в парке нищему, когда велел мне дать ему тыщу.)

Глеб плюхается на расписную скамью и, наклонившись, развязывает шнурки.

– Ну, что стоишь, – поднимает на меня голову, – раздевайся…

Я снимаю зимнюю куртку и, виновато помявшись, напяливаю ее на резную курочку. Глеб по-хозяйски уже нашарил себе шлепанцы…

– Ну, что стоишь, – еще раз повторяет Глеб и, опережая хозяйку, приглашает меня в столовую.

Посередине горницы продолжением русской сказки свежеструганый стол. На стенах – иконы и лики и разве что не хватает горящих в лампадках свеч. Ни дать ни взять – вылитая Лавра.

И вдруг распахивается дверь, и, перечеркнув последнюю надежду своей суженой, с портфелем в руке является сам Николай.

Вся в завитушках, словно взятая напрокат с иконы, исполненная благородства курчавится чудотворная борода.

Николай проходит к столу и, наклонившись к товарищу по перу, троекратно с ним лобызается.

Глеб меня представляет:

– Михайлов!.. Ну, что повесил нос… – и с раскатистой хрипотцой азартно гогочет.

Я стою и молчу.

Завершая знакомство, Глеб уточняет:

– Продавец моих книг…

– Ну, если продавец… – уважительно соглашается Николай, – тогда другое дело.

3

На свежеструганом столе нашаренная за образами уже наполовину початая «белая головка». Глеб называет Марину уже не Валей, а Наташей, а меня, почему-то обозначив Игорем, просит прочесть свои стихи.

Я сижу и молчу. Марина приносит макароны по-флотски с мелко нарезанными кусочками сосисок. Николай достает из портфеля три складных стаканчика и предлагает первый тост – за упокой души Коли Рубцова.

Глеб отодвигает тарелку и начинает рассказывать про Колину кончину: у Коли отходняк, и, сцепившись с этой курвой, он катается в избе по половицам. Глеб эту падлу знает, и она ему ровно через год позвонила. И пригрозила: «Если будешь о Коле вонять – задушу и тебя!»

…Бутылка уже пустая, и, еще раз пошарив за образами, Николай достает теперь уже початый шкалик. Обезоруженная Марина приносит квашеную капусту и вместе с солеными огурцами маринованные грибы. И следующий тост поднимается за Республику Коми: если положить руку на сердце, то Николай и Глеб – оба не русские, а зыряне. И православный Николай, подпевая своему единоверцу Глебу, дает этому содружеству такую историческую оценку.

Оказывается, Республику Коми населяют одновременно два великих народа: один народ хороший, а другой народ плохой. Хороший народ – это, значит, русские, а плохой народ – это, значит, жиды.

И оба, очень довольные этой шуткой, простодушно умиляются.

Я сижу и молчу.

Глеб замечает, что я какой-то пристукнутый, и, решив мне кинуть леща, кивает на меня Николаю:

– Он, – улыбается, – не еврей…

Мне (поворачивается):

– Ты не еврей?

И снова поворачивается к Николаю:

– Я его сам обрезал…

Опять кивает на меня:

– А если даже и еврей (хохочет)… тогда ты мой брат…

Николай загадочно наклоняется и откуда-то из-под стола вылавливает еще один початый шкалик.

Глеб замечает:

– Смотри, какой у него красный «шнобель»…

Но Николай его поправляет, что «шнобель» у меня совсем не красный, а розовый. Как у отца Эммануила, которого «благословили на седьмую посадку». Вот у него-то нос был точно такого же цвета, как и у меня. Да и вообще, по мнению Николая, я на этого отца Эммануила очень похож.

И еще, уточняет Глеб, на Давида Самойлова.

Однажды, рассказывает, присылают к нему курьера. С тобой, объясняет Глебу курьер, желает выпить Самойлов. Глеб к нему приезжает, и Самойлов ему и говорит: «А ты, – смеется, – оказывается, трезвенник».

Николай вынимает из кармана пятихатку и протягивает ее Глебу.

Я говорю:

– Ну что, пора собираться.

Глеб говорит:

– А не послать ли нам гонца…

Я говорю:

– Уже надо ехать…

Марина говорит:

– Глебушка у нас молодец…

Николай говорит:

– Да вообще-то бы не помешало…

Глеб говорит:

– Давай, читай… – и называет меня теперь уже не Игорем, а Сашей. – Ты, – спрашивает, – русский или нерусский…

Марина повторяет:

– Глебушка у нас молодец… – и я подхватываю Глеба за локоть.

Николай опускает курчавые локоны на стол и упирается лбом в кулаки. Марина берет Глеба за другой локоть, и сантиметр за сантиметром мы подталкиваем Глебушку на выход.

…Глеб уже в коридоре сидит на скамейке, и мы с Мариной ползаем по половицам и с двух сторон пытаемся засунуть его ноги в ботинки. И всякий раз, когда, казалось бы, ступня уже нашла свою пристань, в последний момент Глебу все-таки удается ногу подвернуть – и уже было наклюнувшаяся гавань оказывается у него за бортом. Ну, вот, наконец, наш Емельян Пугачев прищучен, и остается только завязать ему шнурки.

Но до победы еще далеко, и, богатырски сопротивляясь, Глеб теперь валится всей тяжестью тела на скамейку. Мы его выпрямляем, и, не уставая повторять: «Какой у нас Глебушка молодец!», Марина нахлобучивает на окаянную головушку ушанку.

Осталось напялить на Глеба пальто, и здесь уже включаю всю свою изворотливость я. Я хватаю Глеба за подмышки и, удерживая в вертикальном положении, прицеливаюсь в уже заготовленные Мариной рукава, и теперь самое главное, чтобы обе руки вошли в каждый рукав одновременно.

Весь запакованный, но не смирившийся и удалой, Глеб, наконец, предстает во всей своей красе. Как справедливо заметил саркастический Алексеев, «красавец Соловьев-Седой». Ведь, наверно, недаром академик Панченко сравнивал Глеба Горбовского с Бетховеном.

Мы этапируем Соловья-разбойника по ступенькам. Отрывая пальцы Глеба от перил, уже не на шутку вспотевшая Марина направляет его в мои объятия. Пытаясь самортизировать свободное падение, я принимаю всю тяжесть его тела на себя. И в это время на пороге неожиданно возникает Николай.