У нас в саду жулики (сборник)

С распущенными волосьями и сентиментальным оскалом лучезарная «Мадам». А это еще что за б. дь? Оказывается, Мата Хари.

И вдруг Высоцкий. И как его сюда занесло? Но теперь хотя бы есть с кем перекинуться словом.

А вот и мой первый товарищ по производству. Совсем еще зеленый юнец. С рассыпанной на лбу копной чернявых завитушек.

– Вы, – спрашиваю, – не возражаете, я встану рядом с вами? Надо, – говорю, – как-то начинать. Я еще здесь ничего не знаю. Только из Питера.

– А я, – протягивает мне руку, – из Москвы.

Рука, слава Богу, не мокрая. И это уже хорошо.

– Я, – объясняю, – вам не конкурент. Я, – говорю, – автор. А это мои книжки. – И открываю чемодан.

Зовут его почему-то не Эрик, а Элик. Как из рассказа Бабеля «Элья Исаакович и Маргарита Прокопьевна».

Когда Элик уезжал, то над соседним подъездом еще висела мемориальная доска. Что в этом доме жил Леонид Ильич Брежнев.

– Наверно, – улыбается, – уже сняли.

Немного разочарован. Он, был бы писатель, здесь бы на Брайтоне не стоял.

– Недавно, – вспоминает, – дал Наумычу на подпись несколько книжек. И чуть не перевернули стол.

– Какому еще, – спрашиваю, – Наумычу?

Оказывается, Рыбакову.

– Он сейчас тут, – и кивает в сторону океана, – пишет продолжение «Страха».

«Дети Арбата» идут по червонцу. Ну, а с автографом – четвертак.

– А как вы, – улыбается, – думаете, кто это такой? – и кивает теперь на идущего мимо оборванца.

Ну, не совсем оборванца. А так. В ковбойке и в потертых тренировочных.

Оказывается, миллионер. И у него здесь три магазина. А у его брательника – два ресторана.

А вот на Манхэттене есть такое кафе, куда только за вход нужно платить две тонны.

– Всего две тыщи рублей?

– Вы, – улыбается, – шутите. Две тыщи долларов.

Элик мечтает туда сходить. Когда-нибудь потом. А покамест, смеется, не по карману.

Еще меня удивил. Они тут с друзьями по колледжу скоро собираются на пикник, и после пьянки ему надо будет их развозить. Так что придется воздержаться. А туда они поедут на электричке.

– Ну, как это… – и откидывает со лба завитушки, – как это у вас называется…

Он позабыл.

Уже забыл, как называется по-русски вокзал. А ведь всего только два года, как уехал.

Я думал, он еще школьник, а он уже на третьем курсе. А здесь он так. Подрабатывает. Но капуста, говорит, ничего. Клевая.

Слово «вокзал» забыл, зато «клевая» помнит.

– Ну, и сколько, – спрашиваю, – сколько примерно выходит?

– Да, – скромничает, – тонны… четыре… ну, может, пять…

Когда, уточняет, как. Приблизительно тонна в неделю. Но бывает и полторы.

И, что-то вспомнив, куда-то вдруг намыливается.

– Я, – говорит, – сейчас…

Он только сбегает за словарями. Тут рядом.

– Кто подойдет, – тормозните…

Подходит молодая еврейка и смотрит на «Мадам». История одной проститутки.

Спрашивает:

– А это интересно?

– Вообще-то, – улыбаюсь, – то, что надо.

– А это, – узнает меня на фотографии, – вы?

– Да. Это, – говорю, – я.

Читает:

«А потом дедушку обделили – всем давали города, а дедушке не досталось даже паршивой деревни. Екатеринослав так было уже и назвали – Днепромихайловск, но потом почему-то раздумали. Его назвали Днепропетровск, хотя бабушка говорит, что Петровским там и не пахло…»

– И это, – спрашивает, – правда, в честь вашего дедушки?

– Да, – говорю, – это правда.

Она сама «с Одессы», но она всегда думала, что Днепропетровск в честь Петра.

– Да нет, – объясняю, – в честь большевика. Конкурента моего дедушки.

– Да, – улыбается. Она этого не ожидала. Что в честь «какого-то биндюжника». – Надо, – говорит, – купить.

Ну, вот. И я теперь тоже бизнесмен. И тормознул для Элика клиентку.

Мне отслюнила трояк, а Элику за его «Мадам» – чирик. И мы с Эликом оба улыбаемся.

– А как ты думаешь, – мы уже перешли с ним на «ты», – сколько стоит этот словарь?

– Да, – говорю, – долларов двадцать.

– Да ты, – говорит, – что, смеешься?..

И оказалось, что стольник.

Я их потом Коле прогнал, наверно, не один десяток. И оказался прав. От восемнадцати и до двадцати трех.В таких пределах мне Коля установил коридор.

Дети арбата

Анатолий Наумович Рыбаков как-то позвонил моей маме и попросил ее подбросить ему сюжет.

Оказывается, еще в начале двадцатых мама была пионервожатой, а юный пионер Толя руководил у нее в отряде звеном.

Мама ему говорит:

– Я, Толя, уже все забыла.

И так ему ничего и не подбросила.

А если бы вдруг позвонил Варлам Тихонович Шаламов и для своих «Колымских рассказов» попросил бы подкинуть пару-другую деталей, то интересно, рассказала бы ему мама про свою любовь к правой руке «Мальчика из Уржума» Ивану Петровичу Светикову?

Но в «Тяжелую минуту жизни» мама мне все-таки раскололась.

А легендарный «Наумыч» уже, наверно, давным-давно всех обзвонил.

Ромка гершгорин

1

– А ты чего тут, Михайлов, делаешь? Михайлов – и приехал к жидам?!

Уже успел прочитать на обложке. И тоже борода. Но только не лопатой, а ухоженная.

– А что, разве, – улыбаюсь, – нельзя?… – и тоже, в свою очередь, дуркую, – я, – говорю, – больше не буду.

И Элик за меня сразу же заступился.

– Тебе, – спрашивает, – чего? – и так это, по-московски, уже было заделал ему «шмазь». Но в последний момент запричесывался.

– Ты, б. дь, смотри. Я тебе так с нами разговаривать не советую.

И упирает руки в боки.

Я Элику говорю:

– Да это он так. Пошутил.

Зато Элик не шутит.

– Пускай, – говорит, – извиняется.

– Вот видишь, – это я уже Бороде, – испортил человеку настроение.

Хорошо еще, к Элику подошел клиент. А так бы пришлось Бороде извиняться.

А сам все еще хорохорится. Не то чтобы обосрался. А так. Малость не подрассчитал.

– Да ты, – я его успокаиваю, – не огорчайся. Бывает.

И жмет мне петушка.

– Роман.

Вот это другое дело.

– Ну, как там, – спрашивает, – в России? Ты не из Питера?

– Из Питера. Все, – улыбаюсь, – нормально. Воруют. А сам-то не из Москвы?

Оказывается, из Новосибирска.

– Деревня, – улыбается, – крестьяне…

– Ну, да, – говорю, – Мамин-Сибиряк.

Смеется. И не совсем понятно: гондон или не гондон?

Такую вот мне Ромка загадал загадку.

Кивает на мою книжку и тоже как будто озадачивается.

– Надо, – говорит, – ознакомиться поближе. Не возражаешь?

– Конечно, – говорю, – надо. Возьми, почитай.

Хватает и засовывает ее к себе в сумку.

– Завтра, – улыбается, – принесу.

2

На следующий день приносит и сейчас мне поставит оценку.

– Ты знаешь, старик, не ожидал.

Похоже, что не врет.

– Ну, давай, – говорю, – подпишу.

И вынимаю фломастер.

– В следующую пятницу, – приглашает, – приходи.

Он еще уточнит.

Оказывается, в Колумбийский университет. В тот самый, где, если мне поверить, я «буду раздавать в фойе подарки студентам». А если поверить печати, то буду теперь этим студентам еще и «читать лекции». Так обо мне потом напишут в энциклопедии самиздата.

3

Подходит пожилой еврей. Жует чебурек.

Смотрю на чебурек и, испытывая напряжение, морщусь. Как бы не накапал на книжки.

Бросает бумажку из-под чебурека прямо на тротуар и вытирает платком губы.

Вдруг сообщает:

– Я у тебя возьму все. Россиянам, – улыбается, – надо помогать… Сколько они у тебя?

И теперь все никак не могу сосредоточиться. Как-то сразу с чебурека не переключиться.

На проводинах я по пьянке рвал на груди рубаху. Что «буду все бодать по номиналу!» Только вместо «рваного» – бакс. Может, все-таки попробовать? А чем черт не шутит?!

– Один… – и складываю все три книжки вместе, – плюс три… да плюс пять… ну, сколько… – и так скромно потупился, – девять…