Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

В Антверпене пароход принял на борт ящики с гвоздями, винтами и всякими инструментами для механиков. Я почти все время проводил в грузовом трюме, следя за тем, чтобы не повредили наш груз. Кроме того, у меня не было документов, разрешающих покинуть судно и сойти на бельгийский берег.

Я удивился, когда, вернувшись на палубу, узнал, что к Дальке приходил посетитель и, получив разрешение сойти на берег, Дальке отправился с ним в кафе.

После Антверпена мы вышли в открытый океан.

О том переходе через океан я могу рассказать немногое. В общем, все было то же самое, что сейчас, только в противоположном направлении. Но сердце мое было исполнено неуверенности и тревоги. Сегодня я могу рассказать вам все. Я понимаю, как все произошло, почти понимаю, и, видите ли, Франц Хаммер, когда я откровенно говорю с вами, мне все становится яснее. Вы уже наполовину знаете почему…

Накануне нашего отъезда — я имею в виду этот, последний отъезд, когда мы с вами познакомились, — я был потрясен одной встречей, последней… Я солгу, если скажу, что теперь мне все совершенно ясно. Вы мне, пожалуйста, скажите потом, что вы думаете об этой встрече. Она заключила все то, о чем я рассказал вам во время нашего плавания. Но мне не хотелось бы вас задерживать. Ведь вам, наверно, интересно поговорить и с другими?

Я ответил искренне:

— У меня хватает времени, я каждый день успеваю поговорить и с другими пассажирами. Но мне и в самом деле хочется узнать, что же все-таки случилось с вашей Марией Луизой.

— Когда наше путешествие приблизилось к концу, Дальке потерял охоту со мной разговаривать. Он знакомился с пассажирами, главным образом говорившими по-английски. То, что интересует нас, Хаммер, меня и других, Барча например, — звезды в небе, летающие рыбы в океане, — ко всему этому Дальке был равнодушен. Иногда он расспрашивал меня о достопримечательностях Бразилии, и я с удивлением замечал, как изменилось его настроение и его поведение.

Чем ближе был час прибытия, тем тяжелее становилось мне, меня охватили смутные, неясные предчувствия. А Дальке становился все веселее и оживленнее.

Вечером мы проплыли мимо большого, окутанного туманной дымкой острова, вы его теперь знаете. Я сказал Дальке, что это своего рода аванпост Бразилии, и он с удовлетворением потер руки. Мне это его движение ужасно не понравилось. Но я больше об этом не думал. Я был раздавлен ожиданием…

Вдруг, не обращая внимания на взволнованную речь Трибеля, к нам подбежали польские детишки. Они что-то весело кричали, что именно — мы не поняли. Они просто не дали Трибелю рассказывать дальше и потянули нас за собой.

На носу собрались почти все пассажиры. Они, улыбаясь, с удивлением смотрели в воду. Большая стая дельфинов сопровождала наш пароход. Их морды с веселыми косыми глазками высовывались из воды и глядели на нас, словно приглашая разделить их забавы и желая установить, что за типы собрались на этом судне. Они плыли так же быстро, как мы, и без усилий могли плыть еще быстрее. Им явно доставляло удовольствие, не отставая от нас, гоняться наперегонки и весело состязаться друг с другом. И все время они поглядывали наверх, на нас. Они напоминали выводок щенят, умеющих скакать по воде.

Я почувствовал себя таким же счастливым, как веселившиеся бог знает по какой причине дельфины. Теперь я был вполне доволен морским путешествием. Мне пришло в голову, что, останься я с семьей в горах, я бы не увидел ничего похожего.

Дельфины живут в воде и прыгают в воде, но у них настоящие лица, пожалуй, более настоящие, чем у некоторых людей, таких, например, как Дальке, про которого мне рассказывал Трибель. И я даже подумал: все, что привело меня на это судно — недосмотр моих коллег и долгая скучная поездка в Риу-Гранди-ду-Сул, — все это уже позади. От радости я забыл все плохое. Мне хотелось, чтобы дельфины все время плыли рядом.

Но спустя несколько минут они вдруг исчезли в океане, наверно, какой-нибудь дельфин подал знак остальным. Трибель вздохнул. Выражение его лица изменилось. Некоторое время мы еще смотрели на воду, но теперь она казалась пустой и безжизненной. Нам ничего не оставалось, как вернуться на наше обычное место.

Трибель продолжал:

— Мы прибыли в Рио. Дальке, и до того радостно возбужденный, взволнованно призывал меня любоваться красотами открывшегося ландшафта, как будто я не бывал здесь раньше. Было ясно, что пароход не сможет ради нас одних отправиться в Сантус, порт около Сан-Паулу.

Когда спустили трап, я робко оглядел берег. Правда, я знал, что здесь встречают пассажиров только в редких случаях. Тем не менее нас ждал переводчик, посланный администрацией выставки. Он изумился, услышав, что я говорю по-португальски не хуже, чем он. Ночной поезд, сказал он, доставит нас и наш груз в Сан-Паулу. Это был маленький, смуглый, вежливый человек. Он сейчас же отправился с нами в таможню. Как и во времена моего детства — словно с тех пор суда прибывали беспрерывно, впрочем, они и прибывали беспрерывно, — в огромном помещении кишела разноликая и разноязыкая толпа. Мы прождали почти час, пока наш багаж был досмотрен. И понятно, ведь на сей раз здесь не было моего пронырливого дяди, который все мог ускорить. На нашем длинном, похожем на гроб ящике так заботливо было выведено: «Открывать с осторожностью!» — на польском, немецком и португальском языках, что таможенникам, конечно, захотелось посмотреть, что там скрывается. Они бережно и медленно открыли крышку, охами и ахами приветствуя сверкание стеклянной женщины. Коснуться ее они не решились.

Тем временем к нашей группе подошел седовласый, хорошо одетый господин европейского вида. Я не обратил внимания на его приветствие, тем более что оно относилось только к Дальке. Дальке пробормотал, что это его родственник.

Мое внимание привлекло другое лицо. Среди множества людей, сновавших между отделениями таможни, среди чемоданов и ящиков появилась пожилая женщина, явно местная, а не приезжая. На ней было серое платье. Она не стояла на одном месте в ожидании багажа. Она появлялась то здесь, то там, как летучая мышь, цепляющаяся за каждый выступ. Стоило мне окинуть взглядом огромный зал таможни, глаза мои сами собой натыкались на эту женщину, где бы она ни находилась. Что-то в ней показалось мне знакомым.

Я продолжал следить, чтобы наш ящик закрыли как следует, потому что доктор Дальке занимался теперь исключительно своим родственником. Но стоило мне поднять глаза, как я видел эту женщину в сером. Она кружила среди приезжих, между группами монахов, в толпе причудливо одетых каменщиков и крестьян. Я заметил, что она описывает все более тесные круги вокруг нас. Сомнений не было, она искала меня.

Вместо того чтобы просто подойти, она издали подала мне знак, что хочет поговорить со мной. Я сразу вспомнил, откуда я ее знаю. Это была Эмма, немецкая служанка, работавшая у тети Эльфриды после того, как выгнали Одилию.

Когда она наконец приблизилась настолько, что могла услышать, я окликнул ее:

«Это вы, Эмма? Вы хотите мне что-то сказать?»

Она ответила скромно и решительно:

«Да, господин Эрнесто, мне необходимо поговорить с вами».

«Но нам надо сейчас же ехать в Сан-Паулу, на большую выставку», — сказал я.

«Тогда я разыщу вас завтра там. Я должна поговорить с вами как можно скорей».

«Где Мария Луиза?» — вырвалось у меня.

Она мрачно ответила на ходу:

«Где ей быть? На небе у господа бога. Завтра я все вам расскажу».

Она исчезла так быстро, что вся наша встреча показалась мне неправдоподобной…

Лишь постепенно до меня дошло то, что она сказала. Нет, я не ощутил страшной боли. Мне казалось, я предчувствовал, что мне грозило. Отправляясь в путь, я уже ждал несчастья. Я думал, что, как только сойду на берег, произойдет непоправимое.

И вот оно произошло. Наступила полная пустота, как тогда, когда Элиза сообщила мне, что Мария Луиза не приедет. Нет, пожалуй, тогда еще оставалась надежда — вдруг что-нибудь изменится в будущем и мне удастся встретиться с ней, — попытка, от которой нельзя отказаться, пока жив любимый человек.