Зарубежный детектив (1989)

У меня заныли ноги, и я не знал сам, как долго я смогу простоять. Я чувствовал напряжение во всем теле, но особенно дрожали ноги. Смертельный страх стучал в животе, как неумолимый барабан судьбы. Ничего больше не замечая вокруг, я кивнул в сторону двух портретов у него за спиной:

— Ты остался верен своим убеждениям после всех этих лет?

— Нас больше, чем ты думаешь, мы постепенно пробуждаемся к жизни, за нами пойдет молодежь. Газеты пытаются замолчать этот факт, но число моих единомышленников растет — в Германии, в Норвегии и даже в Англии.

— Бывшие заклятые враги? — спросил я, совершенно обессиленный, — оплот демократии?

— Мы истинные демократы! — взорвался он. — За нами будущее, ибо мы очистим человечество и возродим его. Посмотри вокруг — повсюду грязь и беспорядки, распустились, о чистоте крови никто не заботится. Расы, нации — все смешалось. Но люди будущего должны быть чистыми и безукоризненно белыми, возрожденными…

— Пройти очищение огнем и кровью?

— Путь к освобождению мы проложим стальным клинком. Мы вырежем под корень большевиков и уродов, евреев и черномазых. Им не будет места в будущем обществе, все нечистоплотное и уродливое сгинет прочь.

На мгновение его взгляд устремился в какие‑то заоблачные высоты, и я опять улучил момент, чтобы немного размять ноги. Затем он вернулся обратно на землю, и в меня уставились сразу три глаза — один черный и холодный, и еще пара тоже черных, но лихорадочно–жгучих.

— А ты часом не еврей, Веум?

Я провел рукой по моим светлым волосам:

— А что, похоже?

— А может, ты большевик?

Это нас может далеко завести, подумал я и заставил себя вернуться к окружающей реальности.

— Но в семьдесят первом, что было…

— Заткнись, тебе говорят. — Пистолет дрогнул. — Я же сказал, что расскажу тебе о пожаре. Все случилось так, как я и наметил. Хеллебюст дал нам столько, сколько мы попросили. Но обо мне уже ходили разные слухи, и мы решили, что получать свою долю наличными мне, пожалуй, не стоит. Мы с Элисе уже жили вместе, и меня вполне устраивало, что деньги перевели ей. А сама она действительно ничего не знала. Ее и не было в конторе, когда туда приходил Хольгер Карлсен со своими жалобами. Там были только Хеллебюст, я и фрекен Педерсен. Что касается этой дамочки, то она была полностью в руках Хеллебюста. Элисе что‑то заподозрила, но скоро успокоилась, зная, что у нас с Хеллебюстом были какие‑то дела со времен войны. Она вообще‑то понимала, кто я есть на самом деле, без этих ваших ярлыков — «предатель родины», она считала меня борцом за святое дело и за наше будущее.

— Борец за святое дело, — повторил я как‑то чересчур безразлично.

— А как ты думаешь, зачем я рассказываю тебе все это, Веум? — Опять показались его желтые зубы. — Зачем?

Я пожал плечами и только развел руками в ответ. Он сжал пистолет еще крепче.

— Мне нравится смотреть, как умирают люди. — И после напряженной паузы, от которой у меня заныло под ложечкой, добавил: — Но больше всего я люблю видеть страх в их глазах, предсмертный страх. Ну ты как, подвел черту, Веум? Ты веришь в бога? Ты как думаешь, куда попадешь — в рай или в ад, смерть вот–вот настигнет тебя?

— Я‑то знаю, куда я попаду, — ответил я.

— И куда же? — насмешливо поинтересовался он.

— Туда, где тебе уж не бывать, Ульвен. И больше того, когда вся кровь из тебя вытечет, я еще буду прогуливаться по улице под твоим окном. — И показал рукой на то самое окно. — Поскольку буду еще жив.

— Это ты так думаешь, — пролаял он.

— Я знаю это точно, — сказал я и бросился в сторону. Но до окна я так и не добрался. Я споткнулся о коврик на полу, влетел в стену, колени мои подкосились, и я услышал, как за моей спиной прогрохотал выстрел. Мощный снаряд ударился в стену, где я только что стоял, захрустела посыпавшаяся штукатурка. Затем раздался еще один выстрел, я свернулся калачиком, как будто эта поза — поза эмбриона — было единственное, что могло спасти меня сейчас от смерти — и был уже внутренне готов к следующему выстрелу, и последнему.

Но больше выстрелов не последовало. Я слышал только тихие жалобные всхлипывания Элисе Блом и оглушающую, всепоглощающую тишину, которая всегда наступает после такого ужасного грохота в маленьких комнатках.

Я поднялся и посмотрел вокруг новым, свежим взглядом, как будто восстал из мертвых.

Стреляя второй раз, Харальд Ульвен вложил дуло пистолета себе в рот и нажал спусковой крючок. От выстрела остался на стене след в виде серо–красной медузы из крови и мозга, как раз между портретами Адольфа Гитлера и Видкуна Квислинга.

45

Я предоставил самой Элисе Блом позвонить в полицию, а также в любое другое место, куда она только захотела бы позвонить. Сам же я ушел из этого дома, качаясь, как после похмелья. Эти два выстрела все еще звучали у меня в ушах, и я едва разбирал дорогу.

Харальда Ульвена уже нет в живых. Он не успел рассказать мне о Ялмаре Нюмарке и о многом другом. Но мне это было и не нужно. Все ответы мне были теперь известны.

На набережной Страндкайен, как и на всех набережных Западного побережья, полно выкрашенных красной краской телефонных будок, распахнутых всем ветрам. Едва сойдя на берег, можно набрать номер человека, который давно забыл о твоем существовании, и слушать гудки «занято», пока не замерзнешь на сквозняке.

Я зашел в автомат, опустил монету и набрал домашний телефон Конрада Фанебюста. Ответила женщина и сказала, что Фанебюста нет дома.

— Где его можно найти?

— На приеме в ратуше.

Спустя несколько минут я уже стоял у коробки, где размещалась ратуша, — эта крепость из стекла и бетона, воздвигнутая с целью увековечить в истории великих мужей 70–х. На первом этаже я узнал, где проходит прием.

Я поднялся на лифте на самый верх, на тринадцатый этаж, и направился на звук голосов в огромный зал приемов.

Вопреки моим ожиданиям гостей оказалось не так много; небольшими группками они были рассеяны вдоль длинного банкетного стола. Общество состояло из знаменитостей, более или менее крупных, более или менее забытых. Среди них я узнал по крайней мере двух обанкротившихся, но все еще опасавшихся расследования судовладельцев, были и другие представители торгового флота и промышленности. Два бывших мэра наслаждались обществом друг друга, их особенно радовало то, что конкурент давно не у дел и песенка его спета. Представитель социалистической левой партии, не теряя времени попусту, с наслаждением поглощал мясное ассорти. Одна известная всем дама из Рабочей партии заливалась, как колокольчик, бесконечным смехом, а член городского совета от Христианской партии, неизменно и последовательно отклонявший все ходатайства о продаже спиртных напитков, судя по блеску в глазах, пропустил уже не один стаканчик. В дальнем углу зала стоял теперешний мэр, такой загорелый и стройный, как будто у него в кабинете солярий. Он любезно согласился сфотографироваться рядом с группой низкорослых улыбающихся азиатов. Скорее всего это была та самая делегация, в честь которой и организовали прием.

Конрад Фанебюст стоял несколько в стороне, его внимание явно привлекало большое блюдо с закусками и длинная сервировочная вилка. Я направился прямо к нему, он удивленно поднял на меня глаза. Лицо выражало легкое удивление, сервировочная вилка с куском ростбифа, насаженным на ее два острых зубца, так и повисла в воздухе.

На дипломатические разговоры меня уже не хватило, и я выложил напрямик:

— Ты солгал мне, что Харальд Ульвен мертв.

— Что? — Он бледнел у меня на глазах. — Ты нашел его?

— Нашел. — Теперь я смотрел ему прямо в глаза не отрываясь, а его взгляд скользнул куда‑то за мое плечо и потом выше, дальше. — Но в семьдесят первом Юхан Верзила, Юхан Ульсен был убит, а не Харальд Ульвен. И сделали это вы вдвоем с Ульвеном.

Он еще больше побледнел.

— Послушай, Веум, если ты пришел сюда…

— Конечно, я пришел сюда не для того, чтобы есть ростбиф. И пожар, кстати, не главное в этом во всем. Главное то, что произошло в семьдесят первом и семьдесят втором.