Клоун Шалимар

Вечерами он пел для нее, и она слушала, завороженная. Как сын своего отца, он, несмотря на основное занятие, понимал и любил музыку Кашмира и довольно прилично играл на сантуре. Он исполнял для нее арабские стихи-макамы на мелодии индийских раг [39] в их классической форме, известной как суфияна калам. Он пел ей песни Хаббы Хатун, легендарной поэтессы шестнадцатого века, которая привнесла в любовную поэзию Кашмира лирический жанр лол, — то были песни о боли разлуки с ее возлюбленным Юсуф-шахом Чака, по приказу великого правителя Акбара заточенным в тюрьму в далеком Бихаре: «Мой сад пестрит весенними цветами, о почему, мой милый, нет тебя со мной?» — и извинялся, что не умеет петь женским голосом: он пел нарративные баллады бакхан на диалекте пахари. Музыка возымела свое действие. Целых пять дней она провела в волшебном саду в состоянии полной и неожиданной для самой себя эйфории. На утро шестого дня она проснулась, стряхнула сладкую дрему и попросила его о помощи.

— Пачхигам, — произнесла она так, будто это слово имело магическую силу, будто один его звук мог отвалить камень, закрывающий вход в полную сокровищ пещеру, где ее мать сияла и переливалась, как похищенный золотой слиток; Пачхигам, селение из сказки, которое ей мечталось увидеть своими глазами. — Очень вас прошу, — сказала она, и он, ни словом не обмолвившись об опасностях проселочных дорог, сразу согласился отвезти ее в эту сказку, или, по меньшей мере, в прошлое.

— Я не знаю, какова сейчас обстановка в этой деревне и, к стыду своему, не могу рассказать о том, что вас интересует, — сказал он. — Знаю только, что Пачхигам попал под зачистку, — об этом сообщалось в печати. У моего отца там были друзья. К сожалению, я по роду деятельности не очень-то интересовался событиями культурной жизни края.

Она пожелала узнать, что это такое — зачистка. Он не стал вдаваться в детали, не объяснил, что это может означать, сказал лишь, что подробности ему неизвестны.

— Но мы ведь поедем туда?

— Да, — убитым голосом произнес он. — Хоть сегодня.

Она села в темно-зеленую «тойоту», и, когда машина выехала из ворот этого крошечного рая на земле, этого Шангри-Ла, этого островка безмятежности в зоне военных действий, искоса посмотрела на своего спутника, ожидая, что за его стенами он начнет исчезать у нее на глазах, как божественное видение, но нет, он был здесь и по-прежнему красив и обаятелен. Он перехватил ее взгляд и зарделся от удовольствия.

— Как прекрасны ваш дом и этот сад, — пролепетала она, стремясь скрыть предательский блеск в глазах, но было поздно. Его румянец стал гуще. Пришлось признать, что способный краснеть мужчина неотразим.

— Когда я был ребенком, для меня это был рай в раю, — проговорил он. — Но Кашмир уже давно не рай земной, а я не садовник, как мой отец. Боюсь, ни сад, ни дом долго не продержатся на прежнем уровне без… — Тут он запнулся.

— Без чего? — поддразнивая его, спросила она, хотя прекрасно догадывалась о недосказанном, но он, снова вспыхнув, сделал вид, что поглощен дорогой. Без женской руки — наверняка хотел сказать он.

А по Кашмиру шествовала весна. В ласковых объятиях гор разворачивали листья чинары, качались на ветру тополя, цвели фруктовые сады. Даже в это мрачное время здесь царил свет. И поначалу взгляд легко скользил мимо сожженных дотла строений, мимо танков, мимо запуганных женщин, мимо мужчин, в глазах которых тоже застыл страх, хотя и другого рода. Однако мало-помалу чары сада Харбана Сингха перестали действовать. Лицо Ювараджа помрачнело.

— Рассказывайте. Я хочу знать всё, — сказала она.

— О подобных вещах трудно говорить, — бросил он. — Это жизнь как она есть.

— Мне это необходимо, — настаивала она.

И он начал говорить. Сначала с запинками, прибегая к эвфемизмам, но потом более откровенно он поведал ей о двух демонах, терзающих Долину:

— Фанатики убивают наших мужчин, а военные поганят наших женщин, — сказал он.

Он называл городки — Бадгам, Батмаула, Чхавалгам, — где боевики истребили всех: расстреливали, вешали, закапывали, отсекали головы и взрывали.

— Таков их ислам. Теперь они хотят, чтобы мы всё забыли, но мы помним и будем помнить. С другой стороны, солдаты доблестной индийской армии в целях запугивания населения применяли свой метод — насиловали женщин. Так, в Кананошоре под дулом автомата было изнасиловано двадцать три девушки. Сплошь и рядом происходили и групповые изнасилования: молоденьких девушек хватали, увозили на военные базы, голыми привязывали к деревьям, отрезали груди.

— Вы уж меня простите, — проговорил он, словно извиняясь за жестокость мира.

Она заметила, как дрожит его левая рука на руле и прикрыла ее своей. Так они коснулись друг друга в первый раз. Вдоль дороги журчала речка.

— Это Мускадун, — сказал он. — Мы почти на месте.

У нее потемнело в глазах. Журчание потока громом отдалось в ушах. Ей показалось, что она тонет.

— Вам нехорошо? — встревожился он. — Может, укачало? Может, сделать остановку и вы передохнете?

Она лишь повела головой. Машина одолела последний поворот. За поворотом — Пачхигам.

Казалось, какие-то гигантские подземные черви выползли из-под земли и устроили для себя на погосте жилища из песка и глины. Повсюду еще видны были развалины деревни, которая когда-то располагалась на этом месте: обгорелые фундаменты, загубленные сады, остатки главной улицы, но между этими призраками прошлого и вокруг них уже выросли хлипкие лачуги из палок, земли и мха, слепленные наспех, как попало, грязные шалаши с синими дымами, пробивавшимися сквозь дыры в крышах.

— Продукт жизнедеятельности существ низшего порядка, — раздраженно бросил Юварадж, — или людей нынешних, двигающихся вспять, к каменному веку.

Дверей в лачугах не было, их заменяли рваные тряпки, из-за которых выглядывали хмурые лица молчаливых, неприветливых людей.

— Боюсь, здесь произошло кое-что весьма неприятное, — осторожно сказал Юварадж. — Это не те, кто жил здесь прежде. Я видел актеров труппы Абдуллы Номана, это не они. Здесь обосновались другие. Они не желают общаться с нами, потому что самовольно захватили чужую землю и боятся, что ее отберут.

Провожаемые настороженными взглядами, они двинулись к Мускадуну. Никто не вышел, никто не поздоровался, никто не задал ни одного вопроса и не крикнул, чтобы убирались прочь. На них взирали, словно на привидения, на бхутов, которым не место среди живых, и, возможно, если их не замечать, то они исчезнут сами собой. На берегу лежали большие плоские валуны; устроившись на них неподалеку друг от друга, они, не разговаривая, стали смотреть на бегущую воду. Она почти физически ощущала, как тянутся к ней пальцы его желания, и снова отдала себе отчет в том, что тоже хочет его, и представила его руки, ласкающие ее тело. Она закрыла глаза — и почувствовала его губы в ложбинке у шеи, кожей ощутила прикосновение его языка, но когда снова открыла их, то увидела, что он по-прежнему сидит поодаль, онемевший, беспомощный и отчаянно влюбленный.

А он в этот момент проклинал свою жизнь, отданную прагматичному занятию, и то, что этот его бизнес сотворил с ним. Конечно, он ее недостоин! Кто он, собственно, такой? Всего лишь продавец деревянных резных изделий и ваз из папье-маше, поставщик ковриков и шалей. Тени ушедших актеров окружили его, и ему захотелось немедленно покончить со своим прозаическим ремеслом и всю оставшуюся жизнь играть на сантуре и петь ей песни родной Долины в своем саду, недоступном силам зла. Ему хотелось открыться ей, но он этого не сделал, потому что видел на ее лице тень страха, причин которого не понимал; жаждал утешить ее, но не находил нужных слов; хотел броситься перед ней на колени, но не решился; он проклинал судьбу за неуместный свой порыв и благословлял проклиная. Хотел уверить, что умеет любить верно и сильно, но не посмел. Он был готов боготворить ее, был готов изменить свою жизнь в соответствии с ее желаниями, но сейчас ей не до любовных признаний. Он видел, что ей плохо, очень плохо, и не был уверен, отозвалась бы она на его чувство, даже если бы ей было очень хорошо. Ведь она — женщина из далекого, чуждого ему мира.