Зачистка территории

Также Федорчук считал, что количество погибших в Гулаге сильно преувеличено, хотя в годы войны 42-43 гг. смертность в лагерях действительно была очень высокой и достигала 25%, но затем она снизилась, а всего, по его данным, в лагерях умерло с 1930 по 1956 год – всего 1 млн.738 тыс. человек. До 1930 года у него документов и каких-либо сведений не было.

Впрочем, самым интересным в рукописи оказалось заключение, где и проявился весь Федорчук, каким его знал Александр Михайлович – будто вылез из текста. Эта заключительная глава представляла собой рассуждение о роли карательных органов в Великой отечественной войне и вообще в истории России. Федорчук пытался доказать, что без системы тотального террора, которая к тому времени уже сложилась, войну было бы не выиграть.

Вернулся Гвоздь, поговорили об этой рукописи, о мемуарах, которые ныне пишет каждый, кому не лень. Гвоздь сказал:

– Что бы я ни читал о событиях, которые знаю лично – все вранье, или в лучшем случае полувранье, по-настоящему было не так. Отсюда делаю вывод, что и все остальное, чему я лично свидетелем не был, тоже переврано. Вся история искажена – она была совершенно не такой, какой ее нам представляют. Получается, что история – это что-то вроде кривого зеркала. Всегда, например, мне было странно, когда я читал про поиски янтарной комнаты, что вдруг вот-вот ее и найдут, хотя я точно знаю, что никакой янтарной комнаты уже нет. Лично видел ее куски… Я сам, грешен, хотел написать мемуары и даже кое-что накропал. ("Вот бы почитать!" – тут же подумал Александр

Михайлович.) Когда начинал, то решил писать всю правду, как оно было, но вдруг почувствовал, что всю правду написать просто не могу.

Будто бы какой-то невидимый цензор сидит в голове. Вроде пересилил себя, написал, отложил, потом прочитал – все вроде так, как и было, но опять – неправда! Только отдельные частички истины. Я кстати, когда чужие воспоминания читаю, то эти частички истины всегда вижу – когда редко, когда часто – как крупинки золота высверкивают в песке.

Но, знаешь, оказалось, это очень полезное дело – писать воспоминания: всплыли некоторые почти забытые эпизоды. Тут эту

Федорчукову папку почитал и сам тоже кое-что вспомнил. Самый большой страх на войне, знаешь, когда у меня был? Не помню, рассказывал тебе или нет. Мы в сорок первом осенью при отступлении взрывали мосты, и нас поймал наш же долбанный заградотряд. Все мы были без документов, связи тоже никакой. И тут же, как предполагаемых диверсантов, нас стали готовить расстреливать. Мы могли бы, конечно, пока было оружие, попытаться вырваться, но пришлось бы их всех убить – а ведь это тоже вроде как наши. В таких ситуациях не знаешь, как и поступать. И вот тут-то я и струхнул! Им говоришь одно, а они тебя даже не слушают. Командир у них был какой-то совершенно упертый идиот. Прибил бы его, ей Богу! Надо было бы не полениться потом отыскать ему и морду-то в тихом месте хорошенько начистить… А тогда уже и поставили нас на обочину, и тут – о чудо! – мимо проезжает машина с нашими, и в ней сидит незабвенный Петр

Никифорович Круглов (всегда ставлю свечку ему, когда в церкви бываю). И он ведь как-то нас углядел, и все это дело остановил в самый последний момент. Это был самый большой страх, даже не страх – а недоумение, нелепость во всей моей жизни. Ощущение было – словно из могилы вылез. Я после того случая и бояться-то перестал, а ведь, помнишь, всякое бывало. Напишешь о таком, и тут же скажут: очернение священной правды о войне. Я когда начал писать, то стал искать эпиграф, и знаешь, какой подходит лучше всего – из "Горя от ума": "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи!"

Позже Гвоздь еще добавил:

– Интересно бы посмотреть на учебник истории лет так через сто и узнать, как же все это было на самом деле. Но там уже время пройдет, живое все потеряется, а документы многие уже сейчас утрачены навсегда, свидетелей нет, и тоже все переврут, конечно. Сложно понять природу этого исторического вранья, но видно она свойственна человеку вообще. Кстати, сейчас происходит то же самое. Сын мой старший, Лешка, тут как-то приезжал, и так же, как с тобой, сидели мы с ним и смотрели документальный фильм про Афганистан, про то, как штурмовали дворец Амина, а он, Лешка, там тоже как-то был задействован. И тут же об этом зашел разговор. Я его спрашиваю: "Ну, что, все правда?" – "В целом, – говорит, – да. Только вот некоторые мелочи: например, они сказали про то, как врача нашего убили, что будто бы он залез в шкаф и застрелили его там случайно, когда очередь пустили из автомата по комнате. Это неправда. Их там было двое врачей в маленькой комнате без всяких шкафов, и когда началась стрельба снаружи, они присели в углах у окна, потому что пулями сразу выбило стекла, а потом пошла стрельба в коридорах, голоса, мат, и вдруг появился силуэт в дверях и действительно, как полагается, веером пускает в комнату очередь. Одного врача сразу убило наповал, а у второго пули прошли над головой, и его просто поцарапало осколками штукатурки. А шкафов никаких там не было вовсе". Тут уже я возмутился такой придирке и говорю Лешке: "Это же мелочь!" – но согласились на том, что по таким вот мелочам искажена вообще вся история, и куда ни сунься – всюду найдешь ложь, как собачье дерьмо на газоне. Кстати, знаешь, сколько всего афганских ветеранов? – Он взял со стола листок и, надев очки, зачитал: "В войне в Афганистане всего участвовало 5 462 555 человек, 13 833 погибли, 49 985 получили ранения, 6 669 стали инвалидами". А вот по нашей войне у меня таких точных цифр нет. Наверно, устрашающие. У нас в управлении мужик работал в 50-е годы, так он воевал на крошечном километровом плацдарме под Ленинградом и рассказывал, что у них средние потери были восемьсот человек в день только убитыми.

Сам он был тяжело ранен, вывезен оттуда и только потому остался жив.

Вспомнили знакомых по прежним временам, кто еще живой. Оказалось,

Леша Филонов, слава Богу, жив-здоров и не так давно даже звонил

Гвоздю из Западной Украины, где отдыхал в санатории. Рассказал, как на День Победы пошел, как и полагается, возложить цветы к памятнику павшим, а там какие-то националисты-сволочи привязались к нему, что-де "гнида ты, сражался против борцов за свободу". Лешка, конечно, ответил. Завязалась драка. Впрочем, звонил он очень довольный: удалось кому-то хорошо дать в морду. Александр Михайлович помнил Лешку Филонова только очень молодого, а старого никогда и не видел и даже себе не представлял. И тут ясно, будто наяву представил, как молодой Лешка бьется с националистами у обелиска.