Зачистка территории

Гвоздь все это говорил опять так же как обычно – без слезы. Он просто констатировал факт. Дунул теплый ветер, вздул пузырем скатерть на столе, уронив вазу с цветами. Зашумели листья в саду.

Александр Михайлович решил напомнить о своей просьбе.

– Так тебе нужны патроны к "Вальтеру"? – тут же снова оживился

Гвоздь, будто только впервые и услышал об этом. – Это ведь, помнится, девять на семнадцать миллиметров? Я думал по этому поводу: от "Макара" легко было бы достать, но не подойдут – там калибр побольше – девять и двадцать пять миллиметра, а у "Вальтера", если не ошибаюсь, девять ноль два. Правда, говорят, умельцы гильзу как-то переделывают, но тогда ее запросто может заклинить. К твоему

"парабеллуму", помниться, идет патрон семь шестьдесят два на двадцать два миллиметра, – у ТТ калибр такой же, но патрон другой…

– Ему доставляло удовольствие говорить об этом – как будто они готовились к новой операции.

В конечном итоге коробку патронов и даже запасной магазин к

"Вальтеру" он дал. Даже не спрашивая, зачем. Самое интересное, что коробка была уже подготовлена заранее – лежала у него в кармане куртки. И очень интересные были в ней патроны – все заводские обозначения на торцах кто-то аккуратно высверлил фрезой.

Переночевал Александр Михайлович там же у Гвоздя на даче. На новом месте долго не мог заснуть, слушал соловьев.

Утром позавтракали, и Гвоздь проводил Александра Михайловича до платформы электрички. Расстались тепло, задержали руки в рукопожатии, обнялись – как в последний раз. Кроме просто мужской дружбы их связывало и что-то еще – не менее прочное – это совместное пребывание в смертельно опасных ситуациях. Александру Михайловичу вспомнилось, как гонялись на машине за диверсантами по лесным дорогам в тылу фронта. Двое оперативников, включая Александра

Михайловича, сидели сзади. Гвоздь же, одетый в генеральскую шинель, вызвался ехать спереди – рядом с водителем. Помниться, проездили так несколько ночей впустую. Одно время стало казаться, будто бы и вообще ничего не произойдет, когда вдруг чуть ли не посреди леса их внезапно тормознул якобы патруль. Хорошо, что сразу не попали под огонь из засады, а сами с ходу ударили из автоматов по ногам. Все равно двоих диверсантов убили – одному попали в живот, другому – видимо в крупный сосуд – быстро истек кровью. Одного все же взяли живым, прострелив правую руку. Еще один диверсант, как позднее выяснилось, страховавший в кустах, ушел, не открывая огня, видимо, поняв, что случилась серьезная подстава. Опасность, впрочем, состояла и в том, что обстрелять из кустов могли и вовсе не диверсанты, а просто разная мелкая шушера, типа бандитов и прочего сброда, и погибнуть можно было случайно и бессмысленно. Так позже, уже в 46-м году, одного знакомого – очень опытного офицера, ехавшего в открытой машине, застрелили в Германии с эстакады на автобане – попали прямо в лоб. Конечно, все это было опасно, но с другой стороны, они для этого и ездили. Как тральщики по минному полю.

Помнится, в салоне той машины был какой-то особенный очень приятный запах дорогой кожи. Александр Михайлович как-то много лет спустя однажды почувствовал похожий запах в мебельном магазине, и на миг будто снова очутился там – с оружием в руках на заднем сидении несущегося сквозь ночную мглу "хорьха".

Еще он подумал, что победа победой, но война для них тогда в мае

45-го вовсе не закончилась. Сразу после окончания войны в Европе они гоняли перемещенных лиц, и еще армию Крайову в Польше. Тогда была придумана интересная тактика выманивания бывших бойцов этой армии: создали будто бы запасные полки, их всех туда согнали, а затем захлопнули ловушку.

Потом еще было много всякого. Люди в этой послевоенной человеческой мешанине попадались самые разные. Александр Михайлович вспомнил, как допрашивал одного типа из бывших белогвардейцев. И в этом воспоминании промелькнуло что-то неприятное – как случайно увиденные на обочине дороги чужие похороны. Симпатичный был мужик, еще не старый, но уже в солидном возрасте – хорошо за сорок, – он еще застал разгром в Крыму, вывод армии Врангеля, помнил

Севастополь, легендарную черноморскую эскадру, и вдруг он стал говорить про то время, и все, что он говорил, была истинная и страшная правда. И Александр Михайлович ему полностью поверил, потому что реальность, которую он знал лично, была не менее страшной и безжалостной. Куда там героям Шекспира: король Лир рыдал бы, как ребенок, не переставая, а Макбет просто оторопел бы от ужаса! В то время над всеми ними словно нависала какая-то черная и злая сила, будто бы вовсе и нечеловеческая. Она была как чудовищная роковая машина, которая управляла всем этим окружающим ужасом, и в которой

Иван Михайлович был лишь маленьким, но необходимым винтиком. Но без этого винтика она бы не работала так эффективно. И Гвоздь тоже был таким винтиком, и Леша Филонов и многие другие ребята. А потом, когда эти винтики сработались и заменить их стало нечем, машина эта развалилась со страшным грохотом и вонью.

Как-то довелось допрашивать одного из так называемых

"перемещенных лиц". Пусть не власовец, но он был явный враг, хотя

Александр Михайлович его в общем-то понимал. У того человека в революцию отняли все, сожгли отчий дом, расстреляли родных, кого-то потом сослали в лагеря. Он сам еле-еле избежал этой участи, насмотрелся всякого. Поддерживать большевистский режим для него было бы равнозначно садомазохизму. Он был совершенно убежденный и осознанный враг Советской власти. Впрочем, и сам Александр

Михайлович знал массу подобных жутких человеческих историй, о которых уже никто никогда не узнает, потому что никто уже и не расскажет. По одной простой причине – в живых никого не осталось.

А тот человек запомнился тем, что, в отличие от многих других, вызывал у Александра Михайловича непонятную симпатию. У него была своя идея: глубочайшая ненависть к Сталину и всему советскому. Он не принимал никаких ссылок на теорию про эксплуататоров и освобождение труда от векового угнетения – ни он сам, ни его родные никогда никого не угнетали. Ему удалось еще в двадцатые годы выбраться в