Лев, глотающий солнце.

То, что я жду ребенка, я почувствовала уже утром. Думаю, женщины, вопреки сомнению врачей, с первого же дня способны ощущать в себе зародившуюся жизнь. Такое мое убеждение.

Мы договорились, что Максим позвонит вечером и я, счастливая, летала по квартире, наводя порядок и красоту.

Но он не позвонил ни в этот вечер, ни в следующий. Городской телефон его не отвечал. А когда я думала о нем, на меня накатывались вдруг такие ужасы, что сердце сразу падало и куда-то неслось, как под откос потерявшая управление машина.

Я выдержала только неделю. В следующую субботу я снова стояла перед новым крыльцом, потому что дверь в пристройку была закрыта на ключ и никто не отзывался на звонок.

Его мать, высокая и седая, застыла посреди комнаты и смотрела прямо на меня, не мигая. Наверное, она слышала мои шаги и видела в окно, что я иду через двор.

— Зачем вы снова пришли? — Спросила она, сдвинув своенравные брови. — Я узнала Вас, вы уехали, бросили его, вы разбили его жизнь! Если бы не бывшая его жена, пришедшая ему на помощь…

— На мне нет вины, поверьте!

— Я не верю вам.

— Я смогу, смогу все объяснить Максиму.

— Поздно.

— Поздно?!.

— Для вас его больше нет.

…и только улитки на темно-зеленой листве, и только голубоватые лепестки на зацветающей воде…

Дочка родилась, и я, несмотря на пережитое, несмотря на потерю Максима и все трудности, связанные с положением одинокой матери, была счастлива, потому что все складывалось очень удачно для нас с ней: мне повезло с работой — новый экспериментальный театр и приличный заработок, большую часть времени я проводила дома, а когда бывала в театре, брала девочку с собой — она забавно висела в сумке-кенгуру и таращила глазенки на яркую, шумную, веселую толпу артистов и помрежей.

Я хотела назвать ее Анной, но в последний момент передумала и дала ей другое имя — Полина. Так звали мать Максима. Она так и не узнала, что у нее появилась внучка. Может быть, кто-то на моем месте поступил бы иначе, но ни звонить, ни посылать фотографий малышки ее родной бабушке я не стала. Что делать — у каждого свой характер…

Вскоре в тот театр, куда я устроилась, перешел Иванченко.

— Знаешь, без тебя мне скучно, — просто сказал он и пригласил меня зайти в кафе выпить кофе.

За окном стояло жуткое гудение и немыслимый рев машин. Налетали друг на друга бегущие пешеходы…

— Ты стала какая-то… — Иванченко помолчал, подыскивая слова. Но так и не нашел — и оборвал фразу.

— Какая

— Как будто ты и не ты… Не могу объяснить. — И он снова замолчал, небольшими глотками отпивая кофе.

Когда Полине было около года опять позвонил Дубровин.

Из прошлого разговора с ним я узнала, что Иван, друг Василия Поликарповича, окончательно спился…

— Видел его, — говорил Дубровин, — оборванный, грязный, как бомж.

— Жалко.

— Жалко. Погибший человек.

— А что со стариком?

— Представления не имею. Я с Иваном, как ты понимаешь, не разговаривал.

Однако, квартира была, по словам Дубровина, точно заколдованной — уже третье агентство недвижимости расторгало договор.

Но на этот раз его звонок был радостным: квартира продана, деньги лежат в банке — в ячейке. Он просил меня приехать.

Я объяснила, что не смогу.

— Ты вышла замуж?

— Замуж? Нет, замуж я не вышла…

Мы помолчали.

— В следующий понедельник я буду пролетом в Шереметьево — черт дернул связаться с швейцарцами, теперь торгую их палками — он не уточнил — какими, — будь проклята эта буржуазная жизнь! У меня все равно зависают несколько часов между рейсами и я заскочу к тебе.

Он позвонил из аэропорта: еду.

Странное чувство овладело мной — я и хотела его увидеть, и боялась. Вдруг снова я попаду, как в паутину, в капкан чужой памяти?

Дитя благополучно посапывало в своей постели, я зашла в кухню, чтобы включить чайник и выпить чаю. Надо ведь чем-то Дубровина угостить. Купить торт?

Я сбегала в магазин. Пока я отстояла небольшую очередь в кондитерском отделе, пока оплатила покупку в кассе, Дубровин уже приехал: терпеливо ждал перед моей запертой дверью, поставив между ногами новый черный чемоданчик.

— Ты где это бродишь?

Открыв дверь, я срочно заварила чай, и, пока мы ели торт, успела рассказать Дубровину о театре и о Иванченко., который был в театре главными художником Из моего рассказа вырисовывался образ человека одаренного, милого и немного забавного. Мы с Дубровиным посмеялись — и тени минувшего, как поется в одном из красивых романсов, перестали меня пугать.

— Когда я приношу очередной эскиз декораций, он так радуется и так удивляется…

— Ты, видимо, очень стараешься произвести на него впечатление?

— Я просто делаю свою работу.

— Но согласись, тебе нравится, когда он так реагирует? — Улыбнулся Дубровин. — Ну, честно, нравится?

— В общем, да, — призналась я, — мне даже хочется, чтобы так было всегда!

— Что было всегда?

— Ну… — Я смутилась. — Сама не знаю. — Ну, может быть, чтобы кто-то, пусть не он, а кто-то другой, всегда так радовался, ну да, удивлялся и радовался!

— Давай это буду я! — С готовностью пошутил он.

— Ты не умеешь, — сказала я грустно. — Основная твоя беда — ты не умеешь радоваться.

С его губ сползла улыбка.

— Мы с Анной были одинаковы, и у нее веселье плохо получалось, сказал он.

— Мне она казалось жизнерадостной, сильной…

— Только маска… — Он вздохнул. — А вот ты другая. Совсем другая.

— А ты всегда общался не со мной, а с ней…

— Ну ладно, давай о делах, — он открыл свой черный «кейс», из которого тут же посыпались какие-то мятые бумаги. — А вот, нашел!

— Кстати, — он поднял голову и хмуро посмотрел на меня, — старика-то соседа, помнишь он полгода назад совсем спятил — натравил на меня каких-то двух родственников подростков-наркоманов и они угрожали мне и пытались вымогать деньги.

— Почему ты решил, что это Василий Поликарпович? — Пораженно спросила я.

— Один парень представился его внуком и требовал вернуть старику какой-то мифический долг — якобы твоя сестра заняла у него… сколько ты думаешь?

— Сколько?

— Сто тысяч! Комедия!

— И что дальше? Ты испугался?

— Я? Ну. В общем, неприятно было сильно. Сама понимаешь. И я взял да и позвонил Василию Поликарповичу, нашел его телефон через компьютерную. адресную книгу, ну и все ему высказал, милицией не пригрозил — зачем? Мне только могло быть хуже, а по-другому пугнул, говорю, у меня есть «крыша», ну то есть ребята, которые с вашими, говорю, подростками как следуют поговорят. А вам, сказал, Василий Поликарпович, должно быть стыдно, что вы такими делами занимаетесь. Вот ему, должно быть, и стало стыдно, — Дубровин грустно усмехнулся.

— То есть?

— Да так нелепо получилось

— Говори же! Что получилось нелепо!?

— Ну в общем сыграл в ящик старик. В тот же вечер. Я решил к нему на следующий день зайти — осадок от разговора остался неприятный, думаю, приду, подкину немного деньжат, поговорю дружелюбно. Прихожу, дверь открыта, меня встречает пьяный, оборванный Иван и кричит, что он был вчера вечером у старика, тот, оказывается, при нем со мной разговаривал, обвиняет меня, что я виноват, Василий Поликарпович так после разговора со мной расстроился, послал за водкой, выпил и тут же отдал Богу душу.

— Жаль старика.

— И мне жаль. Виноватым я, конечно, себя не чувствую. Но похоронить помог. Даже священника пригласил, чтобы Василия Поликарповича отпели как полагается: он был крещеный.

— А парни?

— Я встретил их на похоронах, сунул одному из них в рублях пятьсот баксов — и они остались довольны.

— Так ты и на похоронах был?

— Пришлось. Все получилось неплохо… И, кстати, там же и выяснилось, старуха одна, черная, как ворона, сказала, что у Василия Поликарповича были какие-то родовитые предки… Я не стал вдаваться в подробности: а тебе это надо, спросил себя, и ответил: не надо. Вырвался от черной старухи и был таков. Каждому — свое.