Лев, глотающий солнце.

Как-то, достаточно давно, лет десять назад, в институте увлеклись идеей выращивать своих овощи — опытное хозяйство организовали. Сотрудники с энтузиазмом вкалывали по субботам — воскресеньям, вскапывали да засевали. Он отказался наотрез. Лучше я переплачу, но мне привезут домой корзины с овощами и мешки с картошкой, сказал тогда Марте. Снова крестьянином становиться не хотелось. Деревенское детство занозило навсегда ему ладони. Да и Анатолий Николаевич подавал пример: всю жизнь ему кто-то что-то привозил, подносил, притаскивал, доставал, подбрасывал… Одним словом, денег мне, конечно, жалко, думал Филиппов, но свое брюхо еще жальче.

Ни разу сам ничего не принес он и Анне: ни шоколадки, ни печенья, не говоря уж о чем-то более существенном. Его Анна, когда он у нее бывал, чаем поила и даже порой кормила го на свои скудные средства. И за то, что она никогда у него ничего не просила, Филиппова часто прожигало жало ненависти.

— Ольга оставит нам весной Прохора, она собирается летом на Алтай с какой-то этнографической экспедицией.

— Я думал теперь туда только эти ездят — ну, которые «Кришна Кришна, Хари Кришна» — Он помолчал. — И зачем ей это?

Марта не ответила. Он снова глянул на нее с каким-то совершенно сторонним интересом: бабенка еще вполне ничего, бедрастая, но, считай, без мужика живет. Неужто ей совсем секса не надо? Дети, дом, ремонт… Куда исчезло то романтическое существо, рисовавшее, так сказать, на пленере — среди цветов и шумящих веток?… Где ее неземные растения? Истерики ее, кстати, тоже куда-то исчезли. Простая, земная женщина. Чудеса!

Может быть, и Анна, выйди она благополучно замуж, роди двоих детей, стала бы такой?

Нет, в ней слишком сильна была… страсть! Страсть к любви. Она не могла жить без любви. Нет, без постели она существовала спокойно, но без психического эликсира — эликсира влюбленности начинала скучать Гоша. Дубровин, Абдуллин… Сколько их было? Собственная страстность ее и погубила. А я тут совершенно не при чем. Она влюбила в себя даже Карачарова. Переспи она с ним, все получилось бы как в обычных романах: он мгновенно вывез бы ее куда-нибудь в Бостон, женился нам ней, статьи, известность… Для него, шестидесятилетнего, она была девочкой Дура. Не влюбляй, если потом откажешь.

Марта уже мыла посуду, ее бедра колыхались и колыхались, он хотел было встать и уйти в свой кабинет, но ее крепкие ягодицы, проступавшие из-под легкой ткани домашней юбки, как два земных полушария, закрывали дверь.

И он, сидя за кухонным столом, задремал.

67

— Я — Филиппов, — сказал он негромко.

Я кивнула, отводя взгляд от его горящего темного взора. У меня появилась сильная тяжесть в ногах. Мне нужно было провести его в комнату, но ступни словно окаменели. Нужно заставить себя посмотреть ему в глаза. Я сделала усилие и встретилась с ним взглядом. По всему телу побежала мелкая дрожь, на меня стала наваливаться какая-то дремотная тяжесть. Но я упорно глядела ему в зрачки, пока у меня не возникло ощущение, что, закружившись, как волчок, сначала медленно, потом быстрее, быстрее и вот уже с невероятной скоростью — несусь по туннелям его зрачков по то сходящимся, то расходящимся снова и, наконец, соединившимся в один, бесконечный туннель. Несусь, как поезд.

Но с огромным усилием отшатнувшись к стене, заставив свои ноги шагнуть, а тело, залитое горячим свинцом, отпрянуть от все ближе, все ближе подступающего Филиппова, я смогла опустить веки и спрятаться за ними, как за огромными шторами. Такая крохотная, как бабочка. Ага, попалась. Кажется, он засмеялся. Как девочка с ноготок.

По-прежнему я не поднимала на него глаз, но взгляд его гипнотической горячей волной обтекал и обволакивал меня всю. Филиппов стоял неподвижно, но волна, словно жаркие ладони, то гладила мои плечи, спускаясь на грудь, то нежно дышала в мои колени, вкрадываясь своими страстными лепестками и замирая между них, точно кружевная пена у ног Афродиты.

И когда Филиппов перекатил волну с пенящимся гребнем на постель, когда мягкие горы одежды замаячили в дали пустыни, словно караван утомленных верблюдов, когда надо мной склонилось черное пылающее солнце, обжигая вытянувшиеся к нему, потемневшие горлышки кувшинов, когда чей-то (мой?) беспомощный, пересохший рот выдохнул беспомощное и жаркое «Пить», смуглый, горбатый дервиш, танцуя на полотне моего естества, как многоногий тарантул, неистово, безудержно, безумно закричал.

Какие-то золотистые искры, стаей крохотных бабочек, вырвались прямо из меня. Они кружились и вибрировали, то собираясь в один плотный малиново— красный сгусток, то рассыпаясь на миллионы золотых танцующих песчинок. И над бесконечными барханами, над великим океаном вставало нежно-малиновое, изумительное сияние.

И это сияние вдруг стало густым, точно вода, оно обтекало меня и снова рассыпалось на миллиарды кружащихся искр, пока вдруг, не собравшись в один, очень плотный и небольшой шар, похожий на шаровую молнию, оно не исчезло вовсе, как-то мгновенно вкатившись в меня — куда-то в область солнечного сплетения….

…Я очнулась.

Филиппов сидел на постели, совершенно голый, и смотрел на меня пристально и хмуро.

— Дарья, — заговорил он, даже и не пытаясь закрыть свой выступающий, редковолосый живот хотя бы рубашкой, — вы, наверное, знаете, что мы с вашей сестрой любили друг друга.

— Я прочитала ваше письмо к ней, по-моему вы мне его и подбросили.

— Да, я хотел, чтобы вы знали все…

— Понимаю.

— …но вы не знаете главного, — он наклонился к своим, брошенным на пол джинсам и достав из них сигареты и зажигалку, закурил, — она написала на меня завещание.

— На вас?! — Я так и застыла со своим свитером в руках.

— Да. На меня. — Он выдохнул из узких губ сизый дым. — И это я заставил ее переписать завещание на вас. Так что у вас не было бы ни — че — го! — Он сделал паузу. — Но сейчас у меня трудное положение, очень трудное. А я хочу издать записки Анны, а также собрать и опубликовать книгой все ее статьи. И мне нужны деньги. Я не требую всей суммы, которую вы получите за квартиру, только — половину…

И вдруг я вздрогнула и посмотрела на стену: на ней безумствовала тень горбатого дервиша, его неистовые прыжки перешли в припадок: он изгибался и трясся всем телом. Я перевела на Филиппова взгляд: в уголках губ у него скопилась пена, обнаженное, с небольшой кривой головой, выступающим животом, плоскими ступнями, тело его увиделось мной как жалкая карикатура. Господи, сестра, он же — безобразен.

— Я же ради нее, ради нее стараюсь! — Пискляво выкрикнул он. — А если вы откажете…

Сейчас он перейдет к визгливым угрозам — я остановила его жестом.

— Хорошо, я подумаю. Завтра дам ответ.

Он поразительно легко для своего грузноватого тела, вскочил с кровати, быстро и ловко оделся, заторопился к дверям, но приостановился и оглянулся:

— Завтра — когда?

— В двенадцать дня.

— Я буду у вас.

Филиппов медленно шел по Вокзальной магистрали, прикидывая, сесть ли ему на такси или доехать до Академгородка на электричке. Вся напускная легкость слетела с него, как сухая листва со старого тополя, со старого тополя, корни которого так глубоко в земле, что ему уже не вырваться и не взлететь за легкими птицами вслед. Филиппов так о себе и подумал: «Старый, смертный тополь».

Все-таки решил — поедет с вокзала на электричке. А то еще водитель начнет допекать рассказами про семейные неурядицы и грузить прочей ерундой. А в полупустом вагоне можно помедитировать. Он усмехнулся. Хотя у ж е не нужно. Все. Дарья — всего лишь сестра Анны. Он ждал, он готовился к прыжку, он был напряжен и собран, как великий охотник, он надеялся встретить Царя природы лицом к лицу. И все напрасно! Он ничего не увидел. Значит, э т о не возникло. Или просто никакого Красного Льва в мире не существует!

Да, да. Так. Он уже покачивался в облупленном вагоне. Все было самообманом. Полубезумным бредом. Иллюзия, созданная от скуки больным воображением. Ничто духовное не существует. Его порождает раненое честолюбие. И душа — только самообман измученного мозга. А любовь — только инстинкт продолжения рода. Ничего нет в о о б щ е. Остаются только секс и деньги. Первого мне не нужно, а второе просто необходимо!