Среднерусские истории

Проживает там вместе с мужем и бойкая женщина Лидуха, много лет пробавлявшаяся по торговой части то в сельпо, то в колбасном отделе магазина «Продукты» (чем уж она там торговала, если в застойные советские годы мы колбасу все больше на картинках видели, – сейчас вспомнить затруднительно, но чем-то ведь торговала, если и зарплату получала, и премии, и грамоты всякие), то в бакалее, то просто на рынке – якобы излишки со своего сада-огорода пристраивала, а вот одежду дефицитную продавать Лидухе так и не довелось, хотя в детстве ей нагадала цыганка, что ждет ее лучезарное будущее и будет она «в большом магазине дорогими пóльтами» торговать. Зато и сейчас она при любимом деле – гонит в открытую из всего подряд самогон и пытается его страждущим за умеренные деньги пристроить. Первое у нее получается неплохо – это многие могут засвидетельствовать, а вот со вторым постоянные сезонные трудности, поэтому чаще всего изготовленный продукт достается жителям Выселок, чья платежеспособность давно оставляет желать лучшего и вряд ли когда изменится, или мужу ее Петру, от которого денег вообще ждать бессмысленно, поскольку пенсию его Лидуха все равно сама забирает, а иных доходов у него нет и не предвидится.

Соседствует с ними через дорогу шумная и властная, ростом своим и статями похожая больше на гренадера, зачем-то переодевшегося женщиной и в последний момент небрежно сбрившего жгучие черные усы, чем на собственно женщину, Елизавета Юрьевна – бывшая комсомольская активистка, затем партийка, долго ведавшая культмассовым сектором в горсовете, пока в один праздничный день, а именно 9 мая, не случились в ее ведомстве сразу две идеологические диверсии. Сначала в праздничной колонне рабочие Сельхозтехники несли на палках громадные буквы, из которых ладно складывался лозунг «СЛАВА КПСС!», – и прямо перед трибунами с начальством, избранными ветеранами и передовиками две буквы вдруг споткнулись и упали. И от падения безнадежно разрушились. Да ладно бы какие другие, но оказались это буквы «К» и «П». В итоге оставшаяся часть лозунга прошла мимо трибун без них, что для праздника Победы было уж как-то слишком цинично и вызывающе. Как справедливо сказал на следующий день первый секретарь: «Ты б еще, дура, Гиммлера в форме во главе этой колонны поставила». А спустя несколько минут работники хлебозавода, пронося горделиво тоже немалые муляжи своей продукции, из батона нарезного белого и двух круглых буханок черного, сведя их вместе и украсив по бокам фривольными кудряшками кренделей, ненароком (а может, и нароком) получили такую двусмысленную, как ныне принято говорить, инсталляцию, что зрительницы стыдливо потупились, а зрители стали кто ухмыляться, а кто и откровенно, тыча пальцем, гоготать. Оргвыводы последовали незамедлительно – Елизавете Юрьевне за утрату политической бдительности вкатили строгача, тут же вычеркнули ее из первоочередников на новую большую квартиру (да и из старой, поменьше, но в хорошем, построенном только для своих доме тоже в конце концов выперли) и разжаловали в массовики-затейники при городском профилактории «Лесные дали», где она и застряла. И даже многолетняя любовная связь со вторым партсекретарем ей не помогла. Наоборот, только усугубила и без того аховую ситуацию – тут уж законная жена секретаря постаралась, не упустила случая.

Наискосок от Елизаветы Юрьевны, до сих пор так и не растерявшей начальственных замашек и стремления всем вокруг руководить, обитает вечная ее оппонентка Тихоновна – в первоначальной основе своей женщина интеллигентная, томная, когда-то изнеженная, а ныне вынужденно опростившаяся, но до сих пор не выходящая в огород без густо наложенного макияжа, – вдова того самого любвеобильного партсекретаря, когда-то решившая перебраться поближе к природе, в чем ей и поспособствовала парочка бойких молодых питомцев покойного мужа, ободрав, как липку. Будучи инженером, она ни дня не проработала по специальности, зато, пользуясь распределителем, собрала солидную библиотеку, часть которой бесследно сгинула при переезде, а остаток так и громоздится у нее в доме непрочитанным. Что, впрочем, ничуть не мешает ей авторитетно рассуждать на любую тему.

Неподалеку от нее, на соседней улице (а их в Выселках всего две, и обе безымянные, хотя насельники между собой и называют их Продольной и Поперечной), проживает Ягодка – фамилия такая у женщины, ничего не поделаешь, – более всего известная тем, что трубный голос ее, развившись на различных стройках народного когда-то хозяйства, где она трудилась то разнорабочей, то шпалоукладчицей, то бетонщицей, то подавальщицей, то нормировщицей, то прорабом, то еще кем-нибудь, даже в спокойном состоянии легко перелетает через реку, достигая нашего берега, а уж когда она его повышает, тут добрая половина городка узнаёт, что Ягодка чем-то недовольна. Каково при этом рядомстоящим – страшно даже представить. Любопытно, что телосложение ягодкино никакими особыми формами не отличается, напротив, для наших мест выглядит скорее худощавым, недостаточным, так что где и как зарождаются столь могучие децибелы – большая природная тайна.

Наконец, есть там и еще один человек, ни имя, ни фамилия которого никому не известны, поэтому зовут его Татарином. Не из-за национальности зовут, нет, национальность у него тоже какая-то темная, во всяком случае, никто из тех, кто самонадеянно считает, что в курсе своей национальности, его за своего не признал, – а лишь как незваного гостя, который известно кого хуже. Объявился он в Выселках несколько лет назад, самочинно занял никому не нужную развалюху, чуть ее подправил тарными дощечками, ближайшим сухостоем и принесенным паводком от какой-то неведомой лесопилки с верховьев горбылем и тихо зажил. Как его ни пытали, как к нему ни подкатывались с расспросами – ничего определенного он о себе не сказал, но, по всему, был грамотен, а то и учен, слова иногда произносил такие, которые и Нину Петровну с Тихоновной ставили в тупик, остальных же больше озадачивали не они, а сама его манера говорить, весь строй его речи – слишком уж правильный, грамотный, когда все произносимое вроде бы и знакомо, а в целом получается как-то странно и непонятно. И поневоле в душу простого человека закрадывается подозрение: не то над ним ехидно издеваются, не то специально, чтоб унизить, умничают. Раньше так только из телевизора говорили, а потом и оттуда перестали, чтоб от народа, в усредненной массе своей косноязычного, не отрываться. А этот как в прошлом веке застрял. Или вообще в позапрошлом.

Вот, собственно, и все обитатели Выселок, за исключением некоторого количества разной бессловесной живности, но так как в случившейся истории она никакого участия не принимала, значит, и описывать ее нет нужды.

За день до этого Елизавета обошла всех и настойчиво пригласила на общее собрание. Люди наши к собраниям с детского сада привычные, поэтому никто особо не удивлялся. Спрашивали только о теме. Да и то в подтексте звучал совсем иной вопрос: не будут ли деньги собирать на что-нибудь общественное? Потому что если будут – то лучше сказаться больным.

Прекрасно понимая невысказанное, насчет денег Елизавета успокаивала сразу, а вот по поводу остального темнила – отвечала уклончиво, говорила только, что тема важная, нужная, жизненно необходимая, какая именно – узнают завтра. И произносила всякие туманные фразы типа: «Время настало… Час пробил… Решение назрело… Или завтра, или никогда…» Короче – интриговала. Обеспечивала явку.

И обеспечила. На следующий день в оговоренный час явились все. Даже враждебная Тихоновна с независимым видом во двор к ней вплыла, прихватив с собой зачем-то внушительный том энциклопедического словаря одна тысяча девятьсот мохнатого года издания – не то для важности, не то на случай самообороны, не то, чтобы демонстративно листать, когда скучно станет. И Татарин тоже пришел, хотя всегда держался наособицу и ни в чем таком массовом старался участия не принимать. Да и не в массовом тоже.

Расселись во дворе, под навесом, на заранее вынесенных хозяйкой скамейках. И с умеренным интересом на нее уставились.