Час ноль

— Я что-то не пойму, — сказала женщина. — Кто-то ведь уже приходил ко мне.

— Подросток лет пятнадцати?

— Да нет, пожилой совсем мужчина.

— И что он сказал? Что его фамилия Хаупт и он владелец дома?

— Нет-нет, звали его как-то иначе.

— И что же ему было нужно?

— Искал чего-то в письменном столе. Да я не очень-то и смотрела.

Вернер Хаупт доверху нагрузил рюкзак книгами и теперь, когда другие отправлялись на работу, усаживался перед домом на солнцепеке и читал Жан-Поля.

Хаупт подружился с человеком, которого все называли просто летчиком и никто не знал его настоящей фамилии. Он носил сшитые на заказ костюмы из ворсистой ткани в елочку, с подбитыми ватой плечами и широкими бортами, ткань была явно иностранного происхождения. Летчик был высокого роста, стройный и худощавый, улыбался он нарочито спортивной улыбкой, только левый глаз при этом совсем но двигался. Он был стеклянный. Не было ни одной вещи, которой летчик не смог бы достать. Хаупт давал ему уроки английского.

Иногда мимо проходил лейтенант Уорберг и подсаживался к нему на скамеечку на солнце. Лейтенанту было скучно. Для него по-прежнему оставалось загадкой, как те же самые немцы, которые еще вчера расстреляли бы его в упор с величайшим хладнокровием и по глубокому внутреннему убеждению, сегодня готовы были — допусти он такое — лизать ему сапоги, и даже не из холодного расчета, но с искренним рвением и методичностью.

— Вы и представить себе не можете, сколько доносов мы получаем, ваша тетушка и я, — сказал он. — Все это отвратительно. Ну а как вы, успели понять тем временем, что у вас общего с тем, что здесь творилось?

— Начинаю догадываться, — ответил Хаупт. — Но для того, кто действительно хочет понять, это будет нелегкий путь.

Нельзя сказать, что Хаупт выказывал какую-то радость при появлении Уорберга. Но именно это тот в нем и ценил. А еще, что Хаупт не пытался разговаривать с ним по-английски.

Английский — это язык будущего, так считал летчик.

Он расплачивался с Хауптом сигаретами (естественно, американскими), чашкой свежего, только что приготовленного кофе, стаканчиком виски, понятно, и деньгами тоже, но чаще всего приглашениями в «узкий круг», так он это называл. К «узкому кругу» принадлежали аптекарь Эндерляйн, на вид изможденный, опустившийся старик, которому на самом деле было не больше сорока лет; время от времени он, шаркая, выходил из комнаты и минут через пять возвращался, уже выпрямившись, с блестящими глазами. Ирмхен из Пирмазенса, крепко сбитая помощница радиста, с которой летчик явно связывал определенные планы, хотя, похоже, не личные. Фрау Иннигкайт, супруга чиновника, которого вместе с его ручной коляской раздавил американский «шерман», отказалась носить по мужу траур. («Ты ведь совсем не знал Иннигкайта, Хорст». Она решила называть летчика Хорстом.) Был среди них еще один господин средних лет, некто Кляйн, выглядевший словно семнадцатилетний.

Летчик попросил Хаупта разъяснить ему смысл таких понятий, как democraty, liberty, freedom, constitution [8].

— Вот потеха, — удивлялся он. — И чего только они не придумают.

При первой же возможности Георг крутил ручку радиоприемника и ловил передачи для американских солдат.

— Да выключи ты эту негритянскую музыку! — кричала Лисс.

— Don’t be that way [9], — начинал петь Георг, прищелкивая пальцами и приплясывая вокруг нее.

Бенни Гудмен, Глен Миллер, Сэчмо. Георг рассказывал, как часами лежал в лесу, наблюдая за американскими транспортными колоннами. Придорожные канавы были забиты пакетами из-под растворимого кофе, жевательной резинки и самых разнообразных съестных припасов, пустыми пачками из-под сигарет. Одними только этими остатками он мог кое-как существовать. Тут-то он убедился, что за дурак был этот Гитлер, решивший воевать с американцами. В сравнении с ними вермахт был достоин разве что сожаления, ничтожные военные дилетанты.

Американцы даже не представляют себе, насколько основательно они победили, думал Хаупт.

Уже через пару часов после взятия деревни стайки ребятишек сидели на джипах. В первые же дни полевая кухня варила кофе дважды, второй раз — специально для немцев. Взрослые посылали за кофе детей с молочными бидонами.

— А чем ты еще промышлял, кроме американских отбросов? — поинтересовался Хаупт.

— Пробовал стянуть что-нибудь у крестьян. И к тете Лее забирался тоже.

— Весело, ничего не скажешь, — буркнул Вернер.

Георг уставился в одну точку. На второй день он наткнулся на немецкого солдата. Убитый, подумал он. Но когда подошел ближе, оказалось, что тот еще жив. Мундир на животе был мокрый от крови. Он едва говорил, паузы между словами становились все длиннее. Он просто держал Георга за руку, и так тот просидел с ним весь вечер и всю ночь. В конце концов Георг заснул, а под утро проснулся от ощущения холода в своей руке, сжимавшей руку мертвеца. Георг закричал и кинулся прочь. Позднее он пробрался к сгоревшему грузовику на опушке леса и стянул лопату. Когда он вернулся, над трупом уже поработали лисы. Он выкопал могилу, сделав ее пошире, солдат ведь лежал скрючившись и уже совсем окоченел, в узкую могилу его просто нельзя было бы уложить. Продев веревку под спину солдата, Георг опустил его в яму, прикоснуться к мертвому у него не хватило духу. Ему пришлось еще раз уйти, поискать кусок брезента, он не мог заставить себя сыпать землю солдату прямо в лицо, в его широко раскрытые мертвые глаза.

Понятно, он взял бумажник и личный опознавательный знак. В бумажнике было две фотографии. На одной из них виден был длинный ряд повешенных — женщин, стариков и, как ему показалось, даже детей. На другой фотографии тоже женщины, старики, дети, среди них было, правда, несколько молодых мужчин, стояли у края огромной ямы. Россия, октябрь, значилось на обороте.

— Наверное, это были евреи или партизаны, а может, те, кого они считали партизанами, или заложники.

— А тебе тоже приходилось делать такое? — спросил Георг.

— Не впрямую. Такими делами, как правило, занимались эсэсовцы либо военная полиция. Но мы об этом знали. Мы ведь сгоняли для них людей. Я дважды участвовал в операциях против партизан.

— Я видел, как они похоронили Эберхарда, сказал Георг. — Он зарылся в землю под кустарником, уже ночью, там, где обвалилась кладбищенская стена. Это был возможный путь бегства на случай, если бы его обнаружили. А около одиннадцати они пришли.

— И что же? — спросил Хаупт.

— А ничего, — сказал Георг. — Потом они снова ушли, а старый Брюккер засыпал яму и сровнял ее с землей.

— Может, зайдем как-нибудь к матери Эберхарда? — предложил Хаупт.

— Я уже был у нее, — ответил Георг.

— Когда-нибудь от этого взвоешь! — воскликнул Вернер.

— У меня есть на примете потрясающий пианист, — сказал Хаупт летчику. — С музыкой ведь намного приятнее.

Так Хаупт и прихватил с собой брата, когда «узкий круг» собрался в очередной раз. Он понятия не имел, как играет Георг, но в этом отношении по крайней мере он в собственной матери не ошибся. Было даже удивительно, сколь далеко парень продвинулся с ее помощью. Но еще удивительнее было, как быстро этот шалопай ухватил самую суть свинга [10]. Под его буги обливались потом и Ирмхен, и летчик, и господин Кляйн, и бывшая супруга чиновника Иннигкайта. Аптекарь Эндерляйн не танцевал по причине своей дряхлости, Хаупт — из-за больных ног.

Lady be good to me [11].

Но позже, когда выключили верхний свет и темп стал медленнее, дошла очередь и до Хаупта, а еще позже и до Георга, потом все единодушно предпочли приемник как единственный источник звука, впрочем, и света тоже. Летчик, господин Кляйн и аптекарь незаметно удалились.

Когда же Ирмхен в надежде напоследок еще изменить диспозицию объявила дамский танец и уже собралась было повиснуть на Хаупте, Анна-Мария Иннигкайт отпихнула ее со словами, которые произвели на Хаупта неизгладимое впечатление: