Август

— Нет, Кира, ты только посмотри, что западные СМИ творят! Они ведь лгут, совершенно по-геббельсовски лгут, начиная со вчерашнего дня! Вот ты все время говоришь, что нашей прессе надо брать пример с объективности и оперативности мировых информационных агентств, но ведь они лгут, совершенно бессовестно лгут! Лгут, лгут, лгут! — изящная для своих лет дамочка для усиления фразы трижды энергично проткнула воздух длинной тонкой сигаретой, с которой тут же соскочили и устремились вверх три совершенно ровных сиреневых колечка.

Кира привычным жестом расстегнул на мохнатой седой груди льняную, уже промокшую от пота рубашку и жадно прикончил «Мохито». Затушил раздраженно окурок, закурил новую сигарету, рассерженно меча молнии сквозь элегантный блеск модных очков и смолчал обескуражено. Петров даже улыбнулся про себя, у бедного профессора был вид человека, внезапно потерявшего веру в человечество. Новостной выпуск закончился, бармен переключил спутник на музыкальный канал, но бар тут же опустел, никто не торопился заказывать дорогой кофе или спиртное с ресторанной наценкой. Новости посмотрели и ушли на пристань, даже не обсуждая между собой увиденное. Никто еще не успел перезнакомиться толком, и боялись, наверное, люди перед незнакомой публикой сказать, что думают о войне на самом-то деле.

Только смуглый мужчина средних лет, совершенно не похожий на обычно развязных кавказцев, но, чувствовалось все же, что не русский, так и остался сидеть, уйдя в себя, перед плазменной панелью, по которой уже энергично скакала подтанцовка известной певицы. В проходе, не заходя в бар, стояла очень красивая молодая женщина славянской внешности с двумя маленькими копиями своего нерусского мужа. Они все вместе смотрели на мужчину терпеливо, понимающе, с уважением и сочувствием и видно было, что ни мальчикам, ни жене даже в голову не пришло бы никогда, что можно нетерпеливо позвать мужа или отца на пристань, или даже выругать, выразить свое неудовольствие, как это у нас часто бывает! «Что ты сидишь, все уже занимают места в автобусах, а мы как всегда последние!». Или что-нибудь вроде того.

Дима, подошедший к Петрову поменять пепельницу, тихонько сказал:

— Осетин. Их у нас две семьи на пароходе. Одна наша, из Северной Осетии, а эти оттуда — из Цхинвала. Весь вечер вчера у телевизора просидели с бутылкой водки в Приват-баре. Мужчины, конечно, с женами у них строго, хотя жены у обоих русские. У нас-то вечером живая музыка, вы же были вчера.

Петров рассеянно кивнул головой. Он нарочно отвернулся от экрана, старался не слушать, о чем говорит диктор, не обращать внимания на болтовню пожилых детей — Киры с Машенькой.

— Не хочу! Не хочу ничего знать! Не хочу ничего вспоминать.

Много лет отработав воздушным извозчиком на чужих войнах и гуманитарных катастрофах, Андрей просто физически заболевал от одной только возможности увидеть все это дома. В Эстонии — черт с ней! Там было временное пристанище. Там было место для ночлега, просто отель, да еще с изуверской администрацией. Он всегда это чувствовал, но понял это про себя досконально, только вернувшись в Россию. Обживая маленькую квартирку в Петербурге, делая ремонт, переругиваясь беззлобно с грузчиками и мастерами, продавцами и офицерами ФМС, обзаводясь документами и страховками, посещая в первый раз свою поликлинику и свое отделение милиции, Петров как-то очень быстро решил для себя:

«Я здесь буду просто жить! Я полюблю, я заведу, наконец, детей, я построю дачу и баню, я научусь смотреть футбол и хоккей, я буду ходить на рыбалку и охоту, я отключу когда-нибудь Интернет, я никогда не скажу ни одного худого слова в адрес политиков, появляющихся на экране телевизора, потому что я не собираюсь переделывать мир, потому что я хочу только жить в этом мире и не гадить вокруг себя. А политиков я видал и похуже, гораздо хуже. И воров покруче. И я снова, как когда-то в молодости, в советское еще время, когда и Эстония была для меня кусочком родной земли, я снова стану обыкновенным законопослушным гражданином, просто обывателем, просто мещанином безо всякого дворянства! Мне уже за сорок, а я еще не жил нормальной семейной жизнью. Пока еще есть силы, я хочу понять, что это такое — лежать в трениках на диване и проверять у дочки дневник. Или у сына. Или у детей. Я ведь даже не знаю, кого я больше хочу — сына или дочь. Я знаю только, что я хочу жить, а не выживать. Я хочу сидеть дома, в своей стране, быть невыездным и не иметь заграничного паспорта. И не хочу переделывать земной мир в версию «Царствие небесное — лайт», Господи, прости и помилуй!».

— А ходили бы лучше строем! — весело сказал Толян, глядя с высоты шлюпочной палубы на пеструю толпу туристов, мечущихся между десятком вполне комфортабельных автобусов, въехавших на пятачок перед пристанью. На взгорке, где резко обрывался серый от старости асфальт, бородатая коза жевала кусты. А под дощатым навесом еще не успевший похмелиться мужичок продавал копченую рыбу. Муравьев вспомнил старый фильм «12 стульев» и водное путешествие Бендера с Воробьяниновым, довольно заржал, стянул с себя белую капитанскую фуражку и помахал ею переминавшимся у прилавка с рыбой Петрову и Анчарову:

— Заседание продолжается! Я требую продолжения банкета! Танцуют все! Лед тронулся, господа присяжные заседатели! — Подполковник хмыкнул, вспоминая мудреное слово «контаминация», покачал головой и неспешно спустился на пристань.

В автобус сели вместе: Петров, Муравьев и Анчаров. Расположились уютно сзади, сдали деловитой женщине-экскурсоводу посадочные талончики, одновременно подняли руки и стали крутить над головами круглые колпачки кондиционера — в салоне было жарковато. Ехали недолго. По дороге смотрели в окна, да приглядывались исподволь к туристам, с которыми предстояло провести вместе целых три недели и пройти по воде не одну тысячу километров. Счастливые лица молодоженов немного разбавили похожие друг на друга пожилые семейные пары, озабоченные, как бы не упустить чего-нибудь из положенной программы круиза — ведь такие деньги уплачены! Одиночек было мало. Эти туристы, в основном средних лет, что мужчины, что женщины, напоминали детей, поменявших за лето школы и не знающих, как же их встретит новый класс. Неуверенные, чуть заискивающие взгляды по сторонам, осторожные фразы, намекающие на желание поскорее сблизиться хоть с кем-нибудь, перестать быть одиночками. А вот у этой тетки наоборот глаза становятся колючими, чуть только кто-нибудь попробует войти с ней в контакт. Она хочет только одного, чтобы никто ее не трогал до конца путешествия. А в душе надеется. Но случится так, что понравится кто-то, она никогда не позволит себе даже необязательных приятельских отношений.

А вот приблатненный мужичок из провинции. Новые, колом стоящие джинсы, белая костюмная сорочка, нелепый галстук и серая льняная кепка, блином прилипшая к коротким русым вихрам, странно смотрящимся над татарским лицом. Коренастый, мускулистый, энергия так и прет наружу, только нехорошая энергия — стремящаяся подавить, подмять окружающих мужиков, произведя этим впечатление на женщин. Как попало на теплоход «Петербург» это чудо в кепке, совершенно непонятно. Чуть ли не в танце, почти как Майкл Джексон, мужичок прошелся по узкому проходу между кресел, не забывая церемонно-презрительно цедить: «Из-з-виняйте.». И остановился перед компанией, сидящей на последнем, широком диване.

Он попытался нависнуть морально над «этими городскими лохами», повел крепкими плечами, растянул в улыбочке сухие губы, глазки сделал щелками, хотел что-то сказать, посуровел внезапно, пожевал неприязненно губами, еще раз заглянул в глаза всем троим, сухо сглотнул, повернулся, протанцевал к выходу и развинченной походкой прошествовал к другому автобусу.

Мужчины дружно переглянулись с улыбкой, общей на троих.

— Задружиться хотел, шпаненок! — добродушно протянул Толян.

— Да что-то раздумал быстро, — коротко хохотнул Анчаров.

— А соображает мгновенно, однако. — Петров был слегка ироничен, но и задумчив в своей реплике. — Ну что же, товарищи офицеры, давайте знакомиться поближе?