Исповедь якудзы

В суровом мире трущоб были фразы, которые никогда не произносили вслух. Первая запрещенная фраза: “Как я голоден!”, вторая, в зависимости от погоды — “Как я замерз!” или “Как мне жарко!” Насчет отсутствия сытости все они, если можно так сказать, находились в одной лодке — так что возникло нечто вроде соревнования — кто сможет справляться с голодом дольше других. Стоило кому-то из здешних обитателей пожаловаться на голод, как он мгновенно становился изгоем, жалким неудачником, у которого попросту кишка тонка против “временных трудностей”. Поскольку несчастные жили на самом пределе человеческих возможностей, даже невинное упоминание о еде могло стать для любого из них последней каплей…

То же самое происходило и с теми, кто жаловался на погоду — жару или холод. Набедренная повязка, изношенная до состояния драной тряпицы, одно-единственное хлопчатобумажное кимоно, надетое прямо поверх голого тела, и маленькое полотенце — вот и все имущество, которым располагал типичный местный обитатель.

Даже зимой, когда ледяной ветер пробирает до костей, оборванцы продолжали топтаться здесь. Кутаясь в жалкие обноски нижнего белья и затрепанные кимоно, они пытались справиться с собой — делали вид, что им вовсе не холодно, что все в порядке, хотя кишки у них в животах гудели от голода, как зимний ветер в узких проулках! Это было единственное проявление гордости, которое им осталось.

Если человек три дня болтается под дождем, лишается последней надежды найти хоть какую-то работу, есть от чего впасть в отчаяние! В животе урчит от голода, голова кружится, и, кажется, ты готов сожрать все что угодно — все, что удастся подобрать у дороги или на помойке! Но здешние люди были не такими — они не позволяли себе опускаться до обычных бродяжек и рыться в мусоре или искать объедки в сточных канавах. Они презирали любого, кто вел себя подобным образом, — считали их опустившимися побирушками.

— Лучше умереть, чем жрать чужие объедки! — гордо заявляли они. И если кто-то из нищих, ковырявшихся по помойкам, предлагал им разделить добычу, они только презрительно морщились: — Что ты мне притащил? Я не буду есть отбросы, — так они отвечали, даже если маялись от голода уже несколько суток.

Не подумайте, что в таких районах обретались исключительно мужчины. Нет. Здесь жили и женщины — шлюхи, все как одна! По молодости они работали в борделях в Ёсиваре, Судзаки или Мондзен-накатё [10], а потом, когда стали слишком стары или подцепили триппер, а может еще какую заразу, то покатились под откос жизни, все ниже и ниже — пока не оказались на самом дне, среди вонючих трущоб. Но даже здесь они продолжали торговать собой — их клиентами были мужчины, которым посчастливилось получить работу, или портовые грузчики, и они исправно барахтались с клиентами на соломенных матах в складах на берегу реки. Они не пропускали ни дня — работали, не обращая внимания на недомогания, жар, кожные болячки. Работали каждый день — продавали свое тело столько раз, сколько за него готовы были заплатить.

Среди трущоб ютились грошовые закусочные и лавчонки с дешевой выпивкой. Пока мы шли, я даже успел заметить что-то вроде универсального магазина, где торговали сандалиями, одеждой и прочим скарбом. Дорога была изрыта ямами — на всем пути до ночлежного дома “Мэйгэцукан” не имелось ни единого мощеного участка.

Зато мы неожиданно наткнулись на человека, который лежал посреди дороги! У него были седые волосы, сухое, изможденное тело облепила грязь. Рядом с ним стоял свирепого вида полицейский. А люди из окрестных домов, высунувшись в приоткрытые двери, глазели на эту сцену в ожидании скорой развязки. Даже престарелые потаскухи, с обвисшими щеками и изборожденными морщинами лицами, поспешно оборачивали головы платками и спешили подобраться поближе, чтобы ничего не пропустить!

— Встать! Встать, я сказал! — орал на оборванца полицейский. — Спать в канавах водостока строго воспрещается! Слышишь, ублюдок, — встать сейчас же!

Но седой человек продолжал недвижимо лежать в канаве — грязь на его теле успела покрыться тонкой коркой льда…

— Встать! — не унимался страж порядка. — Чертово отродье, ты меня слышишь?

Он несколько раз пнул тело несчастного ботинком под ребра:

— Прекращай изображать больного — нельзя здесь валяться!

Полицейский хорошенько замахнулся и отвесил еще один сильный пинок ногой:

— Встать! Встать немедленно!

Он с сомнением оглядел свою жертву, а потом начал размеренно пинать тело бедолаги ногами в тяжелых ботинках.

— Пошли. — Тарокити потянул меня дальше.

— Что он делает? — тихо спросил я, не в силах двинуться с места.

— А сам как думаешь?

— Ты что, не понимаешь — этот человек умрет, если так будет продолжаться…

— Думаешь, не понимаю?

— Тогда почему вы позволяете его так пинать?

Да — я действительно задал такой вопрос — сейчас самому смешно, как вспомню! Тогда я еще был чистой душой — мальчишкой, слишком наивным даже для своего юного возраста. Полицейский услышал наш разговор и налетел на меня с кулаками, прежде чем я успел сообразить, какую благоглупость сморозил. Через минуту, изрядно побитый, я уже валялся в придорожной канаве и пытался прийти в себя.

— Ну и придурок — жалкое ничтожество! — обозвал меня кто-то из зрителей, шлюхи расхохотались, обнажив щербатые рты, а Тарокити нигде не было видно.

— Как это ты забрел в такое место? — спросил кто-то.

— Да так, ищу кое-кого, — робко ответил я и спросил: — А что будет с этим человеком, который лежит здесь?

— Со стариканом? — Из-за женских спин показался еще один человек. — Господин полицейский вверил его моим заботам — велел перетащить через дорогу и оставить там! Самое полезное для того, кто вот-вот окочурится от голода!

— И что будет потом?

— А ты, сынок, как думаешь? — Он ухмыльнулся. — Дождусь, пока фараон уберется подальше, обратно перетащу его через дорогу и оставлю валяться на прежнем месте! — Человек так был доволен своей выдумкой, что зашелся беззвучным смехом — голова затряслась, рот приоткрылся — там желтели редкие гнилые зубы.

Подоплека этой мрачной шутки заключалась в том, что каждое тело, обнаруженное в районе патрулирования, доставляло местному отделению полиции массу хлопот — им приходилось писать отчеты, думать, куда девать тело, и все в таком роде. Но если человек умирал и тело обнаруживали на другой стороне улицы, то заботы о нем всецело ложились на плечи другого отделения полиции. Ясное дело — стражи порядка в обоих районах хотели избежать волокиты, поэтому им приходилось держать ухо востро! Они гоняли полуживых бедолаг с одной стороны улицы на другую, пока те могли передвигаться. Но в конечном счете несчастные испускали дух на той стороне улицы, которую предопределило слепое провидение.

Я долго блуждал по району трущоб, спрашивал дорогу у бродяжек и в конце концов все же добрался до ночлежного дома “Мэйгэцукан”.

“Гостиница” представляла собой жалкую времянку, а на входе дежурил неприветливый старикан с помятым, словно вылепленным из жеваной бумаги лицом.

— Скажите, здесь остановился господин Синкити? — вежливо спросил я.

— А тебе что за дело?

— Я его друг…

— Друг, говоришь? Может, у тебя и деньги имеются?

— Скажите, а господин Тарокити уже здесь?

— Я не видел этого ублюдка с утра… Он сбежал, не заплатив! Так что тебе придется рассчитаться за проживание вашего общего дружка!

Я отсчитал старику несколько монет, и он отвел меня в дальний закуток — там на циновке лежал Синкити. Я осторожно дотронулся до его головы — лоб был холодным как лед — мой товарищ уже умер…

— Сегодня с утра вроде был живой, — запричитал старик. — Ну что за несчастье приключилось! За жилье не заплатил, еще и похороны потребуют расходов… Может, господин, вы сможете чем-то помочь…

Я дал ему еще иену. Он тут же бросился из ночлежки и вскоре вернулся с двумя угрюмыми типами. Мужчины оглядывали комнату и переговаривались: