На богомолье

Ирина Степановская

На богомолье

1

Люди шли по большаку под лучами палящего солнца, задыхаясь от пыли, поднимающейся от проезжающего мимо транспорта, устремленные к одной-единственной цели — повидать чудо, а если повезет, то и прикоснуться к нему. Они возлагали на это чудо надежды, но просили в основном не деньги — вымаливали здоровье, спасение от напастей, избавление от пороков. Чудом являлась икона, привезенная в Россию издалека. Собственно, если бы не телевидение и радио, то люди так и не узнали бы, что была у нас в стране в течение трех веков чудотворная икона, что когда-то давно ее вывезли за границу, а потом переправили через океан. И вот теперь благодаря чьей-то политической воле, усилиям дипломатов и энтузиазму нескольких подвижников икону торжественно возвратили на ее историческое место в отдаленный и уже весьма захиревший монастырь. По случаю возвращения иконы, а может быть, и в надежде на прибыль от массового прибытия паломников в монастыре был сделан косметический ремонт, и, сопровождаемая песнопениями и хоругвями, икона была водружена туда, откуда триста лет назад неожиданно исчезла. Слава о ней по всей стране пошла великая, и всякий верующий — и старый, и молодой, и мужчины, и женщины — все, кто мог и хотел, устремились на богомолье.

Мария шла в числе других, сгибаясь от усталости, от жары, но в сердце ее трепетала и билась небывалая радость. Она впервые была на богомолье. Ей давно мечталось совершить что-нибудь подобное, пойти в какое-нибудь святое место, и поэтому теперь она шла, неся в груди огненный шар возвышенных чувств и твердую надежду, что установленная вновь в монастыре, печальная от долгих странствий Богоматерь, изображенная на иконе, принесет счастье и ей, Марии. Под счастьем Мария понимала избавление от пьянства мужа, отца двух ее детей, да добрый урожай незамысловатых овощей на нескольких грядках плохо ухоженной земли в ее огороде. Еще бы ей хотелось, чтобы Божья Матерь поспособствовала тому, чтобы кто-нибудь подарил ее детям теплую одежку, а то у младшей дочки, Саши, была только одна старая кофточка да платье, а старший, Сережка, сейчас пылил по дороге рядом с матерью еще в дедушкиных штиблетах. За эти штиблеты его ужасно дразнили местные ребята, хотя покойный дедушка сшил их после войны на заказ у единственного в их городке сапожника и очень ими гордился. Штиблеты были крепкие еще и сейчас, потому что сшиты были из настоящей кожи; муж Марии их непременно бы пропил, если бы нашел, но, к счастью, она спрятала их до времени на чердаке за кучкой старой, пыльной, никому уже не нужной утвари. И в школу Сереже идти было совершенно не в чем. Из костюмчика, который ему привезли год назад родственники соседей, он уже вырос, а ничего нового пока ему никто не подарил. И еще, мечтала Мария, хорошо бы Богоматерь сделала так, чтобы на земле наконец установились всеобщее благоденствие, мир и порядок.

Так она шла по дороге в толпе, лелея в груди заветные думы, не обращая внимания на Сережу, который усердно корчил рожи шедшему впереди него за руку с матерью другому, такого же возраста, как он, пареньку в очках. И даже спящая трехгодовалая Саша, которую Мария несла с утра на руках, не вызывала у нее пока беспокойства. Ноша была тяжела, но мечты Марии облегчали тяжесть. Но вот Саша открыла глаза и болезненно застонала. Лоб ее покрылся мелкой испариной. Хныча, она потерла глаза грязной рукой и заплакала.

— Ну, потерпи! Скоро придем или присядем отдохнуть! — машинально сказала мать и одернула Сережу, который, разозлившись, что мальчик, объект его внимания, вместе с матерью ушел вперед, стал загребать ногами пыль на дороге.

Далеко впереди, на взгорке, в дрожащем мареве горячего воздуха, показался монастырь, расположенный на краю небольшого городка. Узкой лентой к нему вилась дорога, заполненная людьми. Мария на глаз прикинула расстояние. Без привала детям было не дойти. Вздохнув, она сошла на обочину. Прямо перед ней стояли в ряд несколько старых покосившихся изб. Окна их были заколочены, палисадники заросли. Перед ними была запущенная, покинутая жителями деревенька из трех десятков домов.

— Сейчас отдохнем, — сказала мать и направилась с детьми к одному из дворов. Полегшую от времени серую изгородь наполовину скрывали заросли бурьяна и крапивы. Но заржавевший крючок калитки поддался напору сильной руки, и мать с детьми очутились в тени почти вросшего в землю деревянного дома. Заметив у стены скамейку, Мария обрадовалась: будет где отдохнуть — и спустила с рук Сашу. Девочка, начав было с интересом обследовать двор, вскоре опять застонала и опустилась на скамейку.

— Что, дочка, устала? — скороговоркой забормотала мать, стягивая со спины старый туристский рюкзак и разминая затекшие руки и спину. — Ничего, Боженька нам и место послал — посидим, покушаем и дальше пойдем!

Сережка крутился волчком около рюкзака, нетерпеливо ожидая, когда мать даст ему поесть.

— Сначала молитва! — строго сказала Мария и хлопнула его по рукам. Зная, что без молитвы все равно ничего не получить, Сережка вздохнул и забубнил слова, которые звучали из его уст совершенной бессмыслицей. Саша, со старушечьим видом сидевшая на скамейке, тоже стала повторять за ним полушепотом окончания слов. Мать молилась истово, с одухотворенным лицом, часто и широко крестясь. В конце молитвы в уголках ее глаз показались слезы.

— Это грех, грех! — торопливо сказала она и быстро, чтобы никто не заметил, вытерла глаза краем грязноватого, но когда-то белого платка. Дети получили по куску серого хлеба, по паре сваренных в мундире картофелин и воду из запыленной, наполненной утром на автобусной станции пластмассовой бутыли. Сережа быстро съел свою порцию, мать легко отдала ему и свою долю. Марии не хотелось есть. Тело ее, может быть, и нуждалось в пище, но душа, переполненная радостью, торопилась к небесному, возвышенному и не принимала материального. Рассеянно она взглянула за ограду. Огромная, вытянутая в колонну толпа паломников уже редела — растянувшись по дороге на несколько километров, сейчас она сужалась змеиным хвостом. Если впереди и в середине шествия молящиеся шли плотной густой массой, то теперь последние страждущие напоминали скорее усталых экскурсантов, отставших от своей оживленной, гулко рокочущей группы.

«Не догнать нам своего места, будем в хвосте плестись», — с тревогой подумала Мария и стала торопить детей. Сережа, собиравший с застиранной рубашки упавшие крошки хлеба, был вполне готов идти, а вот Саша почти совсем еще не поела. Она все хныкала, старалась поудобнее примоститься на лавочке и прилечь и только пила воду.

— Доченька, ну скорее же! — с раздражением поторопила Мария и протянула руку, чтобы уложить назад Сашин паек в кусок затертой газеты. Сережа, залезший тем временем на дощатую калитку и пытающийся покататься на ней, искоса посмотрел: уберет ли мать сестрин хлеб или доест сама.

— Не хочу идти! Не хочу-у! — вдруг в голос заныла Саша и попыталась поймать материнскую руку и прижаться к ней лбом.

— Да что это за наказание такое?! — закричала Мария. В мыслях она была уже на дороге, и непредвиденная задержка ее рассердила. Она в сердцах вырвала у дочери свою руку и даже легонько подпихнула девочку с лавки коротким шлепком. Это вызвало у дочери новый взрыв плача.

— Сашка — канюка! Сашка — зануда! — от нечего делать и тоже пребывая с утра в раздраженном состоянии, в свою очередь, заныл от калитки Сережа. Орать он побаивался, потому что не мог предсказать, какой будет реакция матери. Вообще-то ему тоже не хотелось идти — ноги в штиблетах устали, но поскольку до дома было все равно далеко и развлечений там никаких не предвиделось, он предпочитал все-таки продвигаться вперед. Во-первых, интересно было посмотреть на икону, про которую мать прожужжала все уши еще за две недели до того, как они вышли из дома, а во-вторых, хорошо было бы найти того пацана, что шел с матерью впереди него. Сережа мечтал вздуть его хорошенько, а за что вздуть, он и сам толком не понимал: возможно, за то, что тот был выше его ростом и в очках, а очкариков Сережка не любил, и еще за то, что парень постоянно шел впереди него.