На богомолье

— Да, я счастлива, что приехала сюда! — звонким, дрожащим от волнения голосом сказала Мария. Видеокамеры нацелились на нее. — Но я не видела еще иконы, хотя мечтала о ней всю долгую дорогу! В пути у нас случилось несчастье! Дочка попала в больницу, ей сделали операцию, и теперь мы с сыном не знаем, что нам делать и куда идти! И еще… — Мария помолчала, собираясь с силами. — У нас совсем не осталось денег…

Важный господин с неудовольствием поморщился:

— Зачем же приехала, если икону еще не видала!

Так же медленно, как выходил из машины, он развернулся и погрузился в нее обратно. Охранники аккуратно закрыли за ним дверцу и сели на свои места. Толпа операторов и журналистов кинулась в микроавтобус. Только одна молодая женщина с микрофоном еще спросила у Марии напоследок:

— Какую операцию сделали вашей дочери?

— Аппендицит у нее… — Мария растерянно смотрела на разбегающуюся толпу.

— Ну, аппендицит — это неинтересно, ничего особенного… — заметила журналистка. — Вот если бы рак, или беременность в восемь лет, или еще что-нибудь особенное… — Она стала быстро сматывать микрофон. Через полминуты на дороге не осталось ни одной машины, и только клубы пыли указывали на то, что все это Марии не привиделось. Сережка выступил из-за спины матери и стал теребить ее за подол.

— Мам, ты видела, какая у этого дядьки машина? Это же настоящий «роллс-ройс»! А ведь, наверное, такие в игрушечных магазинах продаются! — Он с восхищением смотрел вслед уже невидимой шумной кавалькаде.

— Что это здесь было? — Властный голос вдруг послышался у Марии за спиной. Это Анна Ивановна, фельдшер, закончив дежурство, зашла по дороге в продуктовый магазин, а теперь возвращалась домой.

Мария, от всего происходящего потерявшая дар речи, только махнула рукой. В глазах у нее была такая бездна отчаяния, что Анна Ивановна не могла проследовать мимо.

— Знаешь что? — сказала она, машинально отламывая Сережке половину хлебобулочного изделия, известного у местного населения под названием «хала». — Пойдем со мной. У себя я тебя поселить не могу, а вот спросим-ка у соседа. Он мужичок пожилой, одинокий, хоть на вид и не очень приятный, но ты его не бойся. Может, он тебя пустит на постой. Ну а ты его отблагодаришь, чем сможешь — перестираешь ему бельишко, да в огороде сорняки прополешь. Пошли!

Марии было все равно, куда идти, поэтому она молча перекрестилась и поклонилась Анне Ивановне. Сережке тоже было все равно. Огромными кусками откусывая булку, он пребывал в сладостных мечтах. «Интересно, какая та машина изнутри? Наверное, с телевизором, а может, даже с компьютером», — размышлял он. Так они и пошли гуськом по дороге. Впереди, будто ледокол, плыла Анна Ивановна, за ней робко переступала по пыли больными ногами Мария, а уж последним замыкал шествие до ужаса чумазый Сережа.

— Вот, привела тебе богомольцев, сосед! — после приветствия честь по чести через плетень начала разговор Анна Ивановна. Сначала было непонятно, с кем она говорит. Казалось, что небольшой деревянный домишко с немытыми окнами и запертой дверью и огород, наполовину поросший бурьяном, пусты. Но вдруг из глубины незаметного Марии, но, видимо, хорошо знакомого Анне Ивановне стоящего в стороне сарая показалась невысокая сутулая фигура старика. Был он одет в заношенное, военных еще времен галифе и старую рубашку с длинными рукавами. На лысоватом, с остатками седых волос черепе красовалась выцветшая военная фуражка без отличительных знаков принадлежности к какому-либо роду войск, а впавший подбородок украшала редкая светлая борода. Впечатление мужичок производил на редкость неприятное своей неухоженностью, неприветливостью в хитровато прищуренных невзрачных глазенках. В руках у него был небольшой, блеснувший отточенным лезвием на солнце топор.

— Вот, Николай Лексеич, постояльцев к тебе привела, — повторила, чуть морщась при приближении соседа, Анна Ивановна. Запах старой, давно не стиранной одежды, высохшей на брюках мочи, плохого табака, исходящий от старика, не могли перебить летние ароматы трав, солнца и пыли. Но Марии, низко поклонившейся Николаю Алексеевичу, было не до ароматов, а Анна Ивановна, наскоро объяснив, в чем дело, ушла к себе домой в прекрасном настроении, чувствуя, что сделала доброе дело.

— Ну, проходь, проходь, богомолка, — сиплым и тонким голосом проговорил хозяин, искоса глядя на Марию, и, зачем-то поймав цепкими руками шедшего за ней Сережу, ощупал его голову, шею, грудную клетку и спину. — Щупловат у тебя малец, — заключил он, когда Сережа, захихикав от щекотки чужих рук, вырвался на свободу. — Муж-то, значит, м…ком был! — дополнил он, довольно глядя, как Мария покраснела.

— Был-то ничего, да пить стал, — тихо сказала она, оправдывая мужа.

— Ох-хо-хо! — притворно вздохнул старик. — Выпить-то нынче многие любят, да не напиваться главное! Я-то вот совсем в рот не беру! — с горделивым достоинством заключил он и погладил себя по жидкой бороде. — Щи постные из крапивы варить умеешь? — вдруг перешел он на более практические вещи.

— Умею, — опять поклонилась Мария.

— Ну, иди в дом, вари! Там все на столе приготовлено! — приказал старик и, когда она, все так же полусогнувшись, мелкими шажками пошла к дому, вдруг крикнул ей вслед: — А денег-то у тебя совсем, что ль, нет?

Мария обернулась, прижав руку к сердцу:

— Совсем, спаси Господи!

— Ладно! Спать будешь наверху, на чердаке в сарае. А малец в избе, на веранде. Там от внука кровать осталась.

И как ни хотелось Марии остаться на ночь вместе с Сережей, сейчас возражать она старику не стала, решила, что попросит его об этом потом, когда сполна отработает свое пребывание в доме.

Целый день Мария старалась угодить хозяину. Полола огород — картошку забило сорняками так, что она до сих пор не цвела, — потом стирала белье в старом корыте, а полоскать ходила с тяжелыми корзинами на речку, к которой с задов огорода вела узенькая тропинка, а в воду были проложены скользкие мостки. Потом мыла окна в доме, да вымыть успела только одно — уже наступил вечер, и надо было бежать в больницу к Саше. Хозяин, пока она возилась в избе, ел сваренные ею щи с крапивой и пил чай с серым хлебом и сахаром вприкуску. Сережка опять куда-то исчез. А вообще Мария заметила в доме приметы одновременно и зажиточности, и нищеты. Так, мебель в горнице была вся почти самодельная — и стол, и лавки. Зато в углу под иконой Богородицы красовался новенький телевизор «Самсунг», а на кухне рядом с закопченными старыми горшками и кастрюлями с оторванными ручками стоял электрический чайник «Тефаль».

«Дети, наверное, подарили», — подумала Мария, но спрашивать ничего не стала. Когда же убирала высохшее белье в шкаф, верхнюю дверцу которого украшала икона, заметила там аккуратно висящие на плечиках два хороших костюма, а на отдельной полке — поношенные джинсы и несколько футболок.

«Сына или зятя», — догадалась она. Старик между тем закончил пить чай. Откуда-то явился весь пыльный Сережка. От жары, от тяжелой работы у Марии кружилась голова и хотелось есть. Но спросить, можно ли поесть щей, она стеснялась. Выручил Сережа, который бесцеремонно влез с ногами на лавку и сунулся носом в кастрюлю. Звонкий подзатыльник, отвешенный стариком, был ему ответом на это действие. Мария замерла.

— А дайте супа поесть! — гордо вздернул веснушчатое личико Сережа.

— Эк он у тебя невоспитанный какой! — недовольно сказал старик. — Спрашивать надо!

— На свободе все, на улице, в огороде… — пробормотала Мария, но сердце у нее зашлось от жалости к сыну.

Сережа искоса сверкнул на старика глазами, помялся, но голод все-таки взял свое.

— Можно?

— Ну, ешь, ешь! Доедай!

Мария быстро принесла из-за занавески, отгораживающей угол, где была кухня, две эмалированные миски. Жижу погуще налила Сереже. Себе взяла половину мисочки, что осталось.

— Хлеба можно? — спросила она.

— Режь, режь, — ответил старик, — нынче пост, но хлеба можно!

Сам он сел на край лавки у окна и стал смотреть, как они с Сережей ели.