Зимний дом

Джудит Леннокс

Зимний дом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1918–1930

Глава первая

С того дня она возненавидела снег. Снег начал падать перед рассветом, и к одиннадцати часам, когда принесли телеграммы, знакомый лондонский пейзаж стал белесым.

Отец и мать ушли на весь день, так что вскрыть телеграммы было некому. Они остались лежать на столике в прихожей: страшные, грозящие бедой. Однако день Робин продолжался как обычно. Утром занятия с мисс Смит, затем обед, отдых, прогулка в парке. В половине девятого, когда пришла пора ложиться спать, Робин продолжала твердить себе, что ничего не случилось. Разве можно будет жить по-прежнему, если что-то стряслось со Стиви или Хью?

Потом Робин всю жизнь ломала себе голову: что же заставило ее тогда проснуться? Конечно, не горькие рыдания матери — дом был слишком велик, и они не могли донестись до спальни Робин. Но все же она проснулась, встала с кровати, одернула ночную рубашку и неслышно спустилась по лестнице. В прихожей, где тускло светила лишь одна-единственная лампочка, было пусто.

— Стиви… Хью… оба… — Робин едва узнала материнский голос.

— Дорогая, на рассвете мы поедем в больницу.

— Мальчики мои… Родные мои мальчики!

Пальцы Робин соскользнули с ручки двери гостиной. Она вернулась в коридор, прошла в столовую и через широкую стеклянную дверь выбралась на террасу. Робин не остановилась; ее маленькие босые ножки топтали снег, пока девочка не добралась до задворок сада.

Она остановилась между рододендронами и остатками старых кострищ и оглянулась на дом, выбеленный снегом и обрисованный бронзовым светом. Снегопад наконец прекратился; на черном небе горела отвратительная оранжево-желтая луна. Дом, в котором Робин прожила все свои семь лет, больше не казался ей знакомым. Девочка интуитивно понимала, что все изменилось. Как будто зима прорвалась через кирпич и черепицу и заморозила все внутри.

Ей сказали, что Стиви никогда не вернется из Фландрии, но Хью приедет домой, как только поправится. Наутро Ричард и Дейзи Саммерхейс уехали в больницу, где Хью боролся за жизнь, а Робин осталась на попечении мисс Смит. Хью выздоравливал медленно. Несколько месяцев то теплилась надежда, то накатывало отчаяние. А потом пришли телеграммы и настали черные дни, Стивена отпевали, Робин казалось, что она окунулась в море цветов, песнопений и слез. Все это не имело отношения к Стиви, ее умному и доброму старшему брату. Когда же Хью встал на ноги, а потом вернулся из больницы, все воспряли было духом, но затем ему стало хуже и вновь сгустилась чернота. После этого все изменилось: в доме стало намного опрятнее, потому что Хью терпеть не мог беспорядка, страшился его. Ричард Саммерхейс расстался с политическими амбициями и перенес на дочь надежды, которые возлагал на сыновей. Теперь не Стивен и не Хью, а Робин должна была поступить в Кембридж и изучать там классическую литературу, так же как когда-то ее изучал сам Ричард. Гости, приходившие в лондонский дом Саммерхейсов послушать пение, почитать стихи и поспорить о политике, исчезли, потому что Хью не выносил шума. Ричард купил автомобиль, надеясь выманить затворника из дома. Их жизнь, дотоле счастливая и беспечная, стала тихой и осторожной.

Но Хью так и не оправился полностью. Врач сказал Ричарду и Дейзи, что их сыну нужны тишина и покой. Ричард Саммерхейс начал искать другую работу, и в конце концов ему предложили преподавать древние языки в кембриджской школе для мальчиков. Он съездил на Болота, [1]убедился, что там пусто и тихо, и принял эту должность, хотя и значительно потерял в заработке.

Вспаханные поля напоминали не отличимые друг от друга черные прямоугольники; разделявшие их межи были намалеваны серым. В укромных местах и рытвинах лежал снег, а солнце если и встало сегодня, то тут же исчезло.

Автомобиль со стуком и грохотом ехал по дороге. Дом стоял посреди равнины, и Робин Саммерхейс увидела его издали. При виде приземистого желтого здания ей стало совсем плохо. Когда отец остановил машину, Робин пришлось стиснуть зубы, чтобы сдержаться и ничего не сказать.

Как всегда, родители думали только о Хью. Боялись тревожить сына и пытались решить, выдержат ли такую поездку его расстроенные нервы. Робин смерила дом взглядом. Это была прямоугольная коробка с четырьмя окнами и дверью, как на детском рисунке. Они вошли внутрь. Узкий темный коридор соединял кухню, столовую, кабинет и прихожую. Мебель уже стояла на местах, но все свободное пространство было загромождено ящиками с посудой, бельем, одеждой и книгами.

— Робин, вот твоя спальня, — весело сказала Дейзи Саммерхейс, поднявшись по лестнице и открыв дверь.

Комната — впрочем, как и вся ферма Блэкмер, — производила гнетущее впечатление давно оставленного жилища. Обои выцвели, и привычная мебель казалась здесь чужой.

— Конечно, обои придется сменить. И повесить новые шторы, — добавила Дейзи. — Что скажешь, милая? Тут будет уютно, правда?

«Ужасно! Отвратительно!» — хотела крикнуть Робин, но мысль о Хью заставила ее сдержаться. Девочка буркнула что-то нечленораздельное и выбежала из комнаты.

На ферме Блэкмер не было ни света, ни газа, ни водопровода. В комнате для мытья посуды стояли керосиновые лампы, а единственный кран над фаянсовой раковиной был соединен с колодцем. Сердитая Робин распахнула заднюю дверь и подумала, что, распростившись с Лондоном, семья Саммерхейсов распростилась и с цивилизацией.

Она мрачно посмотрела на сад, просторный газон, заросший сорняками, и запущенные клумбы. Далекий горизонт был ровным и низким, черные поля смыкались с облаками. Робин побежала к тонкой серебристо-серой полоске. Высокая трава была влажной, и ее ботинки и чулки тут же промокли. Добравшись до реки, девочка остановилась и посмотрела на чистую темную воду в зарослях камыша. Внутренний голос нашептывал, как хорошо здесь будет летом. Робин заставила его замолчать и подумала о Лондоне. Она любила шум и суету, а эти места напоминали пустыню… Нет, не пустыню, потому что тут все капало и сочилось. Значит, болото. Она осмотрелась по сторонам, но не увидела ни людей, ни домов.

Впрочем, нет. Ниже по течению стояла какая-то хижина. Робин бегом припустила к ней.

Над отводом реки, представлявшим собой глубокий круглый пруд, раскинулась крытая веранда. Деревянные перила и ставни оплетал густой плющ. Робин протерла рукавом пыльное стекло, заглянула внутрь, а потом потрогала ручку. К ее удивлению, дверь со скрипом открылась. Девочка вошла в дом. К волосам прилипла паутина, затянувшая проем. По полу шмыгнуло что-то маленькое и темное.

Летний домик, решила она, но тут же поняла, что ошиблась. В середине комнаты стояла чугунная печь; Робин опустилась на колени, открыла ржавую заслонку, и оттуда вытекла струйка золы. В летних домиках печей не бывает.

Вдоль стены за печью тянулись ряды книжных полок. На другой стене висело засиженное мухами зеркало в раме с узором из больших плоских ракушек. Робин заглянула в него, втайне надеясь увидеть другое лицо, — лицо женщины, которая спала на железной кровати у стены и грелась у печи, топившейся дровами. Но увидела только собственное отражение: темно-карие глаза, светло-русые волосы и серую паутину, прилипшую к щеке. Робин села в изголовье кровати, натянула на колени свитер и подперла руками подбородок. Издалека донеслись голоса отца и Хью, и ее мысли сами собой вернулись к страшному дню восемнадцатого года. С тех пор прошло шесть лет, но ее воспоминания все еще были болезненно четкими. В тот день пришли телеграммы, результатом которых стали не только пацифизм Ричарда Саммерхейса и Робин, но и их нынешнее добровольное изгнание. Гнев девочки пошел на убыль; услышав шаги, она вытерла глаза рукавом.

— Ах вот ты где, Роб, — сказал Хью, заглянув в дверь. — Ну и дыра. Просто жуть берет.