Задумчивая, мило оживленная

Ирвин Шоу

Задумчивая, мило оживленная

***

Зазвонил телефон, и мисс Дрэйк сняла трубку. Мисс Дрэйк — это моя секретарша. Я получил ее под рождество, когда был произведен в младшие компаньоны фирмы «Роналдсон, Роналдсон, Джонс и Маллер». Ее стол стоит в моем кабинете. И хотя кабинет у меня всего девять футов на восемь и в нем даже нет окна, присутствие мисс Дрэйк означает, что я делаю успехи в жизни, и я время от времени ловлю себя на том, что смотрю на нее с гордостью и с некоторым самодовольством, как яхтсмен на первый приз, завоеванный в больших гонках.

— Мистер Ройал, это вас, — сказала мисс Дрэйк, — какая-то мисс Хант. — Когда меня спрашивает по телефону женщина, даже если это моя собственная жена, в голосе мисс Дрэйк появляются игривые интонации, полубранчливые и полуснисходительные.

Какая-то мисс Хант.

На мгновение я подумал о последствиях и заколебался.

Мисс Дрэйк ждала. Она в конторе недавно, и для нее Кэрол Хант — всего лишь какая-то мисс Хант, которая звонит мне по телефону. Она еще слабо освоилась в нашей конторе, и не все сплетни успели до нее дойти. А может быть, сама сплетня так устарела, что даже самые болтливые и злоязыкие из секретарш забыли о ней или так ее обсосали, что, извлекают на свет божий не раньше, чем исчерпают весь остальной запас. Что ж удивительного, ведь прошло уже почти два года…

У боли свои законы, и те, кто утверждает, что человечество только и делает, что стремится избежать боли, сами не знают, что говорят.

— Сказать ей, что вы заняты? — спросила мисс Дрэйк, готовая опустить трубку на рычаг.

Таких секретарш, как мисс Дрэйк, надо время от времени увольнять, а то они слишком много думают за своих нанимателей.

— Нет. Я подойду, — сказал я, надеясь, что физиономия моя сохранила при этом обычное, будничное, деловое выражение.

Мисс Дрэйк нажала переключатель, я взял трубку и после двух лет впервые услышал голос Кэрол:

— Питер, ты не против, что я тебе позвонила?

— Нет, — сказал я.

Что бы я ни чувствовал, слово «против» сюда никак не подходило.

— Я уже несколько недель никак не могу решиться тебе позвонить и все откладываю, а сегодня последний день, и я обязательно должна с тобой поговорить. — Голос у нее был все тот же, низкий, хорошо поставленный, мелодичный и чувственный, и я развернулся в кресле так, чтобы мисс Дрэйк не видела моего лица. Закрыв глаза, я слушал ее голос, и два призрачных, потерянных, принесших много боли года угрожающе отодвинулись и растаяли вдали. Мне снова звонила Карол Хант, звонила сказать, что будет ждать меня в баре, напротив ее дома, на Второй авеню, звонила напомнить, что в субботу нас ждут к обеду в Вестпорте, звонила повторить, что она меня любит…

— Я уезжаю, Питер, сегодня, — продолжал доноситься голос, и сквозь его взрослую серьезность пробивались солнечные лучики детства, от которых когда-то у меня замирало сердце, — и если для тебя это не очень обременительно, я бы рада была тебя повидать. Хотя бы на несколько минут. Мне надо тебе кое-что рассказать.

— Уезжаешь? — Что ей тут надо, этой мисс Дрэйк? — А куда?

— Я еду домой, Питер, — сказала Кэрол.

— Домой? — задал я идиотский вопрос. Я почему-то привык считать, что Нью-Йорк — ее единственный дом.

— В Сан-Франциско, — сказала она. — Поезд отходит в три тридцать.

Я взглянул на часы на моем столе. Было одиннадцать пятнадцать.

— Есть предложение, — сказал я. — Пойдем куда-нибудь пообедаем, — произнося это, я уже знал, что ничего не скажу Дорис. Человек имеет право соврать один раз за шесть с половиной месяцев супружеской жизни.

— Пообедать не успею, — сказала Кэрол.

Спорить с ней было бесполезно. В чем другом, а в этом ее не смогли изменить прошедшие два года.

— Когда? — сказал я. — Когда и где мне тебя ждать?

— Поезд уходит с Пенсильванского вокзала. Может, встретимся в баре Стэтлера, через дорогу от вокзала, часов в… — Она замолкла, словно подсчитывая в уме, что именно ей нужно мне сказать, и, как режиссер радиопостановки, выверяя по секундомеру необходимое на это время. — Ну, скажем, в половине третьего.

— В половине третьего, ладно, — и тут я решил пошутить — от таких шуток потом просыпаешься среди ночи и не знаешь, куда деться со стыда. — Скажи, в чем ты будешь, чтобы я тебя с кем-нибудь не перепутал. — Наверное, как ни дорого обошлись мне эти два года, мне очень хотелось убедить ее, что они мне нипочем. А может быть, я просто старался показать, что мне все нипочем. Теперь такая мода — на кого ни посмотришь, все изо всех сил стараются показать, что им все нипочем.

Наступило молчание, и на мгновение мне показалось, что она сейчас повесит трубку.

Потом она заговорила. Голос у нее был ровный, сдержанно холодный.

— Я надену улыбку до ушей, — сказала она, — девственно-падшую. Ну, до половины третьего.

Я опустил трубку и еще с полчаса пытался заниматься делом, но работать, конечно, не мог. В конце концов я встал, надел пальто и шляпу и сообщил мисс Дрэйк, что меня не будет часов до четырех. Положение младшего компаньона в фирме «Роналдсон, Роналдсон, Джонс и Маллер» дает кое-какие преимущества, и одно из них в том, что по случаю трагедии или торжества ты можешь отсутствовать день или полдня, если у тебя эти неделовые мероприятия не повторяются слишком часто.

Я шатался по городу, дожидаясь назначенного часа. День стоял ясный, холодный и солнечный; Нью-Йорк сиял зимним блеском, солнце горело в миллионах окон, а оттенки теней, по-северному многообразные, придавали ему броский, деловой и привлекательный вид. Я думал о том, что должна чувствовать Кэрол сейчас, зная, что через три часа она уедет из этого города.

Я встретил ее на одном театральном коктейле, в квартире на 54-й улице. Я был по тем временам еще новичком в Нью-Йорке и ходил на все вечеринки, куда бы меня ни пригласили. У Гарольда Синклера, работавшего в нашей фирме, был брат Чарли, актер, который время от времени брал нас с собой, когда отправлялся в гости. Мне нравились театральные вечеринки. Девушки там бывали красивые, выпивки подавали вволю, и все люди казались мне талантливыми, благородными и остроумными, особенно после целого дня общения с юристами.

Она стояла в углу комнаты у стены и разговаривала с пожилой дамой, у которой волосы отливали голубизной; дама эта, как я потом выяснил, была вдовой одного продюсера. До тех пор я ни разу не видел Кэрол Хант ни на сцене, ни в жизни, да она и не успела к тому времени сыграть ни одной такой роли, чтобы имя ее запомнилось и на нее стали бы показывать пальцами. Я взглянул на нее и понял, что такой красивой девушки я в своей жизни еще не видел. Наверное, я и до сих пор так думаю.

Красота ее не била в глаза, но она, казалось, лучилась свежестью и здоровьем в этой набитой людьми, продымленной насквозь комнате. Она была небольшого роста, блондинка, с гладко причесанными волосами и темно-синими глазами, движения ее были просты, и в них не было ничего показного; разговаривая с вдовой продюсера, она не рыскала взыскующим взглядом по комнате, как большинство других присутствующих дам. Ее стройная шея как бы вырастала из высокого воротничка платья, а рот, слегка тронутый краской, выглядел по-детски мило оживленным.

При виде ее вас не покидало ощущение хрупкости, нетронутости, юности, и хотя дом, где это происходило, был набит людьми, так или иначе связанными с театром, я почувствовал, что и она чужая в этой компании. И еще я почувствовал, что неброскость, утонченность во всем ее облике мешают другим разглядеть то, что сразу увидел я, — какая она красивая. Тут я, конечно, ошибался.

Три месяца спустя я сделал ей предложение.

Эти три месяца я виделся с ней почти каждый день. Я встречал ее у служебного входа в театр, где она играла, и с неизвестно откуда взявшейся предусмотрительностью скупца увозил ужинать в какой-нибудь ресторанчик поменьше и побезлюдней. Я шесть или семь раз смотрел спектакль, в котором она была занята, и, хотя роль у нее в этой пьесе была маленькая и незначительная, каждый раз выходил из театра с ощущением, что она потрясающе талантливая актриса.