Когда приближается гроза

Франсуаза Саган

Когда приближается гроза

Пусть читатель, открывший эти страницы – если только слепое авторское тщеславие или какой-нибудь фокус судьбы не заставит меня их уничтожить, – знает, что я приступаю к описанию событий лета 1832-го не для того, чтобы поведать ему, а для того, чтобы вспомнить самому. И пусть он знает также, что я желаю всем участникам событий – и палачам, и жертвам, и таким, как я, пассивным наблюдателям – только одного: забвения. Окончательного, неистового, свинцового забвения, такого же тяжкого, как то лето в благословенной провинции Аквитании, с ее обычно таким мягким климатом.

Я уже стар для любви, да и для самой жизни тоже. И если я, как многие мои ровесники, заявлю, что такое положение вещей меня удовлетворяет, мне никто не поверит. И будут не правы. Пройдут еще годы, и то, что было моим земным телом, отнесут под кипарисы кладбища в Нерсаке. Если же найдется хоть одна добрая душа, которая оплачет мою смерть, или злой дух, который ей порадуется, ни плакать, ни ликовать будет не о чем. Они будут присутствовать при кончине трупа. Я уже тридцать лет как мертв. И все тридцать лет я только и мог, что заново переживать то, что произошло в те жаркие летние дни.

В 1832 году мне сравнялось тридцать. Я являл собою прекрасную партию: был молод, простодушен, холост, наследовал одно из лучших мест нотариуса в провинции и обладал недурной внешностью, если судить с точки зрения здоровья, а не элегантности. Выглядел я примерно так: волосы низко спускались на довольно высокий лоб, глаза, как у охотничьей собаки, глядели упрямо и независимо, рот над чуть выдающимся вперед подбородком дышал здоровьем. Все это дополняли широкие плечи, сильное тело и яркий румянец. Предметом моей особой гордости были длинные тонкие пальцы, которые женщины полагали красивыми. Женщины… Несколько приключений в студенческие годы в Париже, долгая и глупая страсть к одной провинциальной Цирцее, нынче тоже старушке, легкие интрижки с разочарованными чужими женами и несколько благосклонных взглядов на молоденьких девушек, которые тут же решали, что я на них женюсь. По-настоящему же я любил только одну женщину. Ее звали Элиза, она была камеристкой моей матери. Однако спустя год трепетной любви Элиза от меня сбежала, несмотря на все мои мольбы. Может, поэтому скандал и не разгорелся. Она была единственной, кто хоть немного меня любил, кто отогрел меня в любви. Но очень немного. Дальше на этом поприще я либо терял голову, либо испытывал разочарование. Думаю, такова была в ту эпоху судьба всех молодых холостяков моего возраста и круга.

В 1832 году в Ангулеме, как и положено, имелся свой кружок, и возглавляла его, как и положено, супруга префекта, мадам Артемиза д’Обек, которую за глаза называли «De Bec Haute» [1], предмет моих безнадежных воздыханий. Все у этой Цирцеи было чересчур: чересчур высокий и тонкий стан, чересчур белокурые волосы, чересчур резкий голос и возраст чересчур… скажем так, преклонный. Я и сейчас недоумеваю: и что соблазнительного я в ней нашел? В мое оправдание надо сказать, что в то время я был слишком молод, но и сейчас эта любовь вгоняет меня в краску. Однако остальные, похоже, не так жестоко, как я, страдали от строгих добродетелей Цирцеи. Артемиза д’Обек держала своего супруга Оноре д’Обека и всю свиту воздыхателей рукой деспотичной, но щедрой. Злые языки утверждали, что к Обекам перекочевало богатство тех, кого отец мадам Артемизы отправил в изгнание. Так или иначе, а десять лет правления Обеков были отмечены балами, поэтическими собраниями, пикниками, изысканными ужинами и прочим. Не быть приглашенным на эти балы считалось бесчестьем, не явиться на них считалось вызовом. Мадам иногда этим пользовалась и забывала кое-кого пригласить. И кое-кто этим тоже пользовался, забывая дату приглашения. И в том и в другом случае шум не смолкал в течение целых четырех месяцев.

Видимо, кто-то сочтет странным, что я так жестко говорю о женщине, в которую был влюблен полтора года, но она того заслуживает. Надо быть слишком молодым, чтобы другие открывали тебе глаза на женщину. Надо быть очень открытым, чтобы женщина смогла произвести в вашем сердце такие разрушения. И надо испытать огромное разочарование, чтобы потом умирать от тоски и стыда.

Но я отвлекся. Итак, весна 1832 года, Ангулем. Несмотря на беспорядки, Луи Филипп правит Францией. Богатые, как всегда, богаты, а бедные, как всегда, бедны. Буржуа, то есть единственный политический барометр страны, как всегда, довольны. Во всей Аквитании царит благоденствие… Чтобы оценить это высказывание, надо знать Аквитанию. Я ловлю себя на том, что мечтаю об идеальном читателе: веселом, легковерном, которого моя проза сразу возьмет за живое. Что тут поделаешь, смешное просто ходит за мной по пятам! Ну что я совершаю такого значительного, когда слежу за своей рукой, все еще красивой, несмотря на вены, натянувшиеся, как веревки? Рука моя выводит одну за другой синие закорючки на плотной белой, словно присыпанной мукой, бумаге, а закорючки эти вылезают из такой же белой чернильницы. А не кроется ли в бесполезности этих знаков безнадежность всей затеи? Во всяком случае, моя собственная никчемность мне очевидна. Из моего окна на последнем этаже дома (который местные крестьяне называют замком, знать – строением, а практичные буржуа – жильем) открывается прелестный шарантский пейзаж. Пологий холм утопает в светлой зелени долины, обрамленные кустарниками поля спускаются к реке. По небу далеко-далеко тянутся розовые, белые, голубые облака. Круглые, ярко алеющие на западе, они весело гарцуют, ничуть при этом не ослабляя той власти, что всегда имело небо над нашими землями. Оно изо дня в день величаво простирается от горизонта до горизонта над лугами, церквями, селениями, и ни один колосок, ни одна травинка от него не укроется. Если нынешняя эпоха значительнее минувшей, значит, и небо ближе, и солнце ярче, и ночи чернее, и ветры неукротимее, и уж жара – так жара, а снег – так снег. Дома здесь круглые, но тяжеловесными не кажутся. Они красиво выстроены, по большей части крашены белым или серым, и от приземистых квадратных домов Боса или высоких построек юга Франции их отличает особая «посадка головы», козырек над крыльцом. Эта земля и ее жители умеют за себя постоять. Они приветливы без фамильярности, честны без суровости, веселы без разгула.

Так вот, в 1832 году в наших краях появилась, вернее в наши края вернулась, женщина, которой должны гордиться и в Ангулеме, и в Сентонже. Это не была лицемерная парижанка или эксцентричная иностранка. Это была женщина наших корней, нашего воспитания, обычаев и вкусов, настоящая француженка и прежде всего – настоящая представительница нашей провинции. Ее звали Флора, Флора де Маржелас, и она принадлежала к старинной аристократической фамилии Жарнака. Как говорили, ее замок простоял в запустении почти сорок лет, пока Маржеласы, уехавшие в числе последних, не поняли, что во Франции больше не будут рубить головы аристократам. Их дочь, родившаяся в 1805 году, за это время успела выйти замуж и овдоветь. Родители, видя ее печаль, решили вывезти ее на родину. Они продали свои английские владения, а потом тоже умерли, как и супруг Флоры. И тогда она приехала. Как раз в то время, когда об их семье полностью позабыли, а о Флоре де Маржелас никто даже слыхом не слыхивал.

Она приехала весной, задержавшись на два года в Париже. За эти два года она освоила родной язык в совершенстве, что только подчеркивал легкий английский акцент. Осваивать Францию она начала с того, что в этой стране было наиболее привлекательным и наиболее опасным: со столицы. Столица оказалась и стимулирующим началом, ибо Флора, овдовев в Лондоне, так и осталась бы вдовой, если бы не уехала оттуда. Зато в Париже она очень быстро превратилась в молодую женщину на выданье. За два года она отвергла множество предложений. Похоже, ей не хотелось расставаться со своим вдовством, которое, однако, доставляло ей массу неприятностей. Некоторым женщинам на роду написано быть вдовами, точно так же, как другим – матерями, старыми девами, женами или любовницами. Флора де Маржелас явно принадлежала к последним двум категориям. Она родилась для того, чтобы разделить жизнь с мужчиной, но мужчина этот должен не только давать ей приют и защищать под своим кровом, но и уметь смеяться вместе с ней. Именно таким был лорд Десмонд Найт, ее первый муж. За пять прожитых вместе лет он дал ей то, что она приняла безоговорочно: горячую взаимную любовь и доверие. В этих условиях тело, сердце и рассудок пребывают в полном согласии. Когда лошадь Десмонда, как в романе, вернулась в конюшню без всадника, Флоре было двадцать четыре года. Когда она приехала в Ангулем, ей было двадцать шесть. В конце лета 1835 года, а точнее 23 сентября, ей исполнилось тридцать, но это уже не имело значения ни для кого, в том числе и для нее. Меня это тоже не волновало. Ведь я нотариус, служитель закона, и моя главная задача – придавать смысл датам, скреплять печатью законность имущества, предоставляя куску фигурно выкованного железа подтверждать права и обязанности каждого. И в конце лета 1835 года я вдруг понял, что в своих регистрах не написал ничего, что переживет меня, моих внуков и внуков моих письмоводителей. Из-под моего пера выходила одна безвкусная ерунда, лишенная всякого интереса и смысла. Клиентам она не давала ни уверенности, ни гарантий законности или незаконности. Не давала ничего, кроме перспективы в один прекрасный день почувствовать во рту ужасный привкус праха, который я ощущаю с утра до ночи. Не хотелось переживать это в одиночку, пусть уж никого это не минует. Сон… ничтожный, блаженный сон, ничего я так не любил и не желал в то время по ночам, как тебя. Я, может, и женщин никогда так не любил и не желал. Никого, кроме Флоры. Ибо я не знал ни одного мужчины, достойного называться мужчиной, который не пошел бы на все, лишь бы она была счастлива. Ни один мужчина, достойный называться мужчиной, не пошел бы на все, только бы счастье вернулось к ней, пусть и без него.