Из самых глубин забвения

Патрик МОДИАНО

ИЗ САМЫХ ГЛУБИН ЗАБВЕНИЯ

Перевод с французского Жака Петивера

Петеру Хандке посвящается

Из самых глубин забвения...

Стефан Георге

Она была среднего роста, а он, Жерар Ван Бевер, чуть пониже. В тот зимний вечер, тридцать лет тому назад, когда мы встретились впервые, я проводил их до гостиницы на набережной Турнель, где они жили, и неожиданно очутился в их номере. Там стояли две кровати: одна возле двери, а другая под окном. Окно не выходило на набережную; мне показалось, что оно наклонное, как в мансарде.

Никакого беспорядка в номере я не заметил. Постели были застланы. Ни одного чемодана, никакой одежды. Ничего, кроме огромного будильника на одной из тумбочек. Но, несмотря на этот будильник, можно было подумать, что они живут здесь подпольно и стараются не оставлять каких-либо следов своего проживания. Кстати, в тот вечер мы оставались в номере совсем недолго: только положили мои альбомы по искусству - мне не удалось продать их книготорговцу на площади Сен-Мишель и я чертовски устал их таскать.

Именно на площади Сен-Мишель они и заговорили со мной в начале вечера, среди людского водоворота: часть его протискивалась в метро, а другая в обратном направлении, на бульвар. Спросили, где тут почта поблизости. Я подумал, что мои объяснения могут оказаться слишком путаными: мне никогда не удается указать кратчайшее расстояние от одной точки до другой, а потому решил проводить их до почты у метро "Одеон". По дороге она зашла в табачный киоск и купила марки. А потом наклеила их на конверт, и я успел разглядеть адрес: Майорка.

Она бросила письмо в один из ящиков, даже не посмотрев, в тот ли, на котором написано "За границу. Авиапочта". А потом мы вернулись обратно к площади Сен-Мишель и набережной. Она заботливо спросила про мои книги: "Тяжелые, наверное?" А потом сухо бросила Ван Беверу:

- Ты мог бы и помочь.

Он улыбнулся и взял под мышку один альбом, самый большой.

В их номере на набережной Турнельской набережной я положил альбомы рядом с тумбочкой, на которой стоял будильник. Тиканья я не услышал. Стрелки показывали три часа. На наволочке красовалось пятно. Наклонившись, чтобы положить альбомы, я уловил исходящий от подушки и от постели запах эфира. Она задела меня рукой и зажгла лампу на тумбочке.

Мы поужинали на набережной, в кафе рядом с гостиницей. Обошлись без закусок, заказали только по горячему. Платил Ван Бевер. Я в тот вечер был без денег. Ван Бевер испугался, что ему не хватает пяти франков. Стал шарить по карманам пальто и пиджака и наконец набрал недостающую сумму мелочью. Она спокойно ждала, рассеянно смотрела на него и курила. Свое блюдо она отдала нам, а сама только чуть-чуть поклевала из тарелки Ван Бевера. Потом повернулась ко мне и хрипловатым голосом произнесла:

- В следующий раз пойдем в настоящий ресторан...

Чуть позже мы остались вдвоем перед гостиницей, пока Ван Бевер поднимался за моими альбомами в номер. Молчание нарушил я: спросил, давно ли они тут живут и откуда они - из провинции или из-за границы. Нет, они из пригорода Парижа. А тут живут уже два месяца. Вот и все, что она сказала мне в тот вечер. А еще сказала, что ее зовут Жаклин.

Ван Бевер спустился и вернул мне книги. Спросил, попытаюсь ли я еще завтра их продать и выгодна ли такая коммерция. Они сказали, что мы можем еще увидеться. Точное время назначить трудно, но они часто ходят в кафе на углу улицы Данте.

Иногда я туда возвращаюсь, во сне. Недавно ночью уходящее февральское солнце слепило мне глаза на улице Данте. Она ничуть не изменилась с тех пор.

Я остановился перед застекленной террасой кафе и посмотрел на стойку, на электрический биллиард и на столики, расположенные будто по краям танцевальной площадки.

Я дошел до середины улицы. Высокий дом напротив, на бульваре Сен-Жермен, отбрасывал тень. Но за моей спиной тротуар был еще залит солнцем.

А когда я проснулся, то тот период моей жизни, когда я познакомился с Жаклин, предстал передо мной в том же контрасте света и тени. Тусклые зимние улицы, и вместе с тем сквозь щели ставней сочится солнце.

Жерар Ван Бевер носил саржевое пальто, которое было ему велико. Я как сейчас его вижу: стоит в кафе на улице Данте перед электрическим биллиардом. Но играет Жаклин. Ее руки и грудь слегка шевелятся, потрескивает, мигая лампочками, биллиард. Пальто Ван Бевера было широкое, ниже колен. Он держался очень прямо, с поднятым воротником, засунув руки в карманы. А Жаклин была в сером, с витыми узорами, свитере под горло и коричневой куртке из мягкой кожи.

В первый раз, когда я снова встретился с ними на улице Данте, Жаклин повернулась ко мне, улыбнулась, а потом продолжила играть на своем биллиарде. Я сел за столик. Ее руки и грудь показались мне хрупкими на фоне массивного автомата, сотрясения которого угрожали в любую секунду отбросить ее назад. Она силилась устоять, словно человек, которого вот-вот выбросит за борт. Потом села за мой столик, а Ван Бевер сменил ее у биллиарда. Поначалу меня удивляло, что они так долго играют в эту игру. Мой приход часто прерывал ее, а не то она продолжалась бы бесконечно.

После полудня в кафе почти никого не было, но с шести часов клиенты начинали толпиться около стойки и вокруг немногочисленных столиков в зале. В шуме голосов и треска электрического биллиарда, среди тесно стоявших людей я не сразу различал Ван Бевера и Жаклин. Сначала я видел саржевое пальто Ван Бевера, а потом уж Жаклин. Несколько раз я приходил, когда их не было, и каждый раз подолгу ждал за одним из столиков. Я думал, что мне больше никогда не представится случай их встретить и что они затерялись в шуме и толпе. И вот однажды после полудня я их увидел: они были тут и стояли в глубине пустынного зала рядышком, около биллиарда.

Я едва помню прочие подробности того периода моей жизни. Я почти забыл лица родителей. Некоторое время я еще жил в их квартире, а потом бросил учебу и стал жить продажей антикварных книг.

Вскоре после знакомства с Жаклин и Ван Бевером я поселился в гостинице "Лима", совсем рядом с ними. Я состарил себя на целый год, исправив в паспорте дату рождения, чтобы считаться совершеннолетним*.