Играй, Адель, не знай печали

Annotation

Вместо эпилога к роману «Идол». История людей, прошедших через многое, но обязанных жить дальше.

«Но он мёртв. А мы живы. Это наша победа. Другой вопрос — нужна ли она ещё нам. Если да — значит, мы выиграли. Если нет — значит, он».

Ксения Спынь

Ксения Спынь

Играй, Адель, не знай печали

В окно бился снег.

Его подсвечивал фонарь у подъезда. Белые в рыжину хлопья беспорядочно метались. Близкие. Чужие.

Если открыть окно… Впрочем, даже не открывая, можно было услышать низкий монотонный гул. Это выл ветер. Тонули ли в нём далёкие отзвуки марша или не звучали уже вовсе — этого было не разобрать. Казалось, как будто стихия тоже решила сыграть правителю заупокойную.

Она молча вглядывалась в ночную улицу. На стекле маячило смутное очертание лица, но этим можно было пренебречь. Там, снаружи, свет выхватывал часть дороги перед подъездом — гладкую белую ленту. В такую погоду все сидят по домам.

В дверь постучали.

Она неспешно обернулась.

Тихонько так постучали. И сразу замолкли. Потом снова.

Должностные лица стучат по-другому. Она подошла к двери.

— Кто там?

— Это Зенкин, — донеслось с той стороны. — Женя Зенкин.

Она отворила.

На пороге действительно стоял Евгений Зенкин. Раскрасневшийся, усыпанный снегом, он тяжело дышал и шморгал носом.

— Привет.

— Ты не занята? — голос его звучал сипло. — Можно к тебе?

— Заходи, — она отошла в сторону, пропуская его. Заперла дверь.

Остановившись у вешалки, Зенкин непослушными пальцами расстёгивал пуговицы пальто. В его движениях было что-то судорожное, неровное. Может, и от мороза.

Она всё же спросила, по-прежнему прислоняясь к двери:

— Что-то случилось?

Зенкин стянул с себя заснеженный шарф и теперь несколько потерянно осматривался, будто не мог вспомнить что-то.

— Случилось? — протянул он. — Да не то что бы…

Потом остановил взгляд на собеседнице и широко улыбнулся. Улыбка получилась кривоватой.

— Была на похоронах? — спросил он со странным задором.

Она покачала головой:

— Специально меня не приглашали. А так… что там делать?

— Повезло, — Зенкин рассмеялся. — Я был. Сказали, что лучше быть… Ну, ты понимаешь, — он снова шморгнул и, жестикулируя, продолжил. — Народищу… Военный оркестр. Салюты. Огни. Это всё под снегопадом. Солдаты маршировали — долго так. Потом ещё все эти забирались на трибуну и произносили речь. А ты стой и смотри. И слушай их. Закоченел весь.

Зенкин потёр ладони, подышал на них.

— Холодно там? — спросила она с попыткой сочувствия.

— Метель, — он замахал руками, чтоб показать, какая метель. — Настоящая вьюга. Снег сплошняком. Думал, не дойду.

Она, наконец, пришла в движение — оторвалась от двери и жестом указала на комнату.

— Чаю? Кофе?

Он усмехнулся, с шумом опускаясь на тахту:

— Да нет. Я… уже…

Она задержалась в дверях кухни и окинула Зенкина оценивающим взглядом. Его заметно пошатывало.

— А, — она понимающе кивнула и прошла следом.

Зенкин погрузился было в свои мысли, но, стоило ей приблизиться, вскинул взгляд на неё.

— Сыграешь что-нибудь? — спросил он тихо.

— Что-нибудь, — повторила она. — Сыграю.

Старая гитара стояла в углу. Она почти никогда не покидала своего места, но бережно хранилась. Её знакомый изгиб пришёлся точь-в-точь по рукам.

Даже не мысли — пальцы: пальцы сами захотели сейчас о ночи, о смерти, о блёстках дождя в темноте. Голос подтянулся за пальцами.

Тревожные звуки сливались с шумом ветра, как её силуэт на стекле сливался со снежной ночью — странная такая, низкая фигура с охапкой кудрей на макушке и с огромной, не по росту, гитарой.

Она не особо следила, слушает Зенкин или нет. Когда песня закончилась и мелодия затихла, он сидел, подперев голову кулаком и о чём-то глубоко задумавшись. Потом, видимо, услышал, что гитара молчит, и тихо пробормотал:

— Ты никогда не пела этого раньше.

— Не подходило.

— Да, было по-другому… Так давно. Я бы успел разучиться и всё позабыть.

— Я играю иногда, когда корректуры немного, — она глянула на стол, где покоился печатный лист со знаками правки, вновь отвернулась. — И когда очень хочется.

Зенкин тихо улыбнулся:

— Играй, Адель, не знай печали.

Она оглянулась с почти лукавой усмешкой:

— Твоё?

— Нет… — Зенкин покачал головой. — Это классик.

Оба на время примолкли.

У окна что-то тихо стукнуло. Зенкин замер и настороженно уставился туда.

Она проследила за его взглядом, на всякий случай выглянула в окно и снова обернулась к нему с едва намеченной улыбкой.

— Успокойся. Они больше не следят.

Зенкин вздохнул и прикрыл глаза рукой, потирая лоб.

Воспользовавшись паузой, она пошла поставить гитару в угол. Зенкин поднял голову.

— Ты тоже в трауре? — ухмыльнулся он. — Или мода такая?

Она нахмурилась:

— Я по стране. Уже давно. К тому же, сейчас февраль.

— Февраль? — Зенкин прищурился и, казалось, пытался что-то припомнить.

— Ну… — она неуверенно посмотрела на него, подбирая слова, — мы же не знаем точной даты…

Ещё несколько секунд он вспоминал, затем на лице отразилось внезапное понимание. Он вдохнул, как бы собираясь заговорить, руки его хотели было закрыть лицо, но вместо этого Зенкин широко развёл ими.

— Февраль… Ну, конечно, что ж это я! — он нервно рассмеялся. — Адель… Прошло столько лет, Адель, а у тебя по-прежнему в феврале траур.

Она пожала плечами, как бы говоря: что тут такого.

— А у меня — нет, — медленно продолжал Зенкин. — Хотя должен был бы. Знаешь, я вообще не помнил про февраль, пока ты не сказала. Вот сейчас… — он задумался на секунду, затем снова рассмеялся. — Я попытался вспомнить, в какой день расстреляли Лунева, и тоже не помню. Ничего не помню! Совсем ничего!

Она покачала головой:

— Зенкин, ты пьян.

— Да, я напился! Имеет право бывший творческий человек раз в несколько лет напиться?

Последние слова прорвались с внезапным отчаянием. Зенкин замолк, затем снова заговорил:

— Ты могла помнить или нет про февраль. Но я — я был обязан помнить.

— Зачем? Разве так важно время?

— Понимаешь, я любил её! — он вскочил с тахты. — По-настоящему любил! Ею все восхищались, знаю. Но я… Я — раньше их всех, ещё в школе, когда она… Когда их ещё не было и никому не было дела. Я действительно любил её.

— Я тоже, — пробормотала она.

— А?

— Ну, — она смутилась и прошлась по комнате, чтобы лучше объяснить. — Она мне очень нравилась. Я всегда хотела быть такой же. Такой же сильной, смелой. Всегда быть в центре жизни. Чтоб все были без ума — или уж сразу ненавидели до помрачения. Говорить, что думаешь, и делать то, что на самом деле хочешь сделать. Никого не бояться. Устроить бунт в одном лице, против всего мира, — она грустно улыбнулась. — Но я… Я никогда не была ею. Только собой. Мне не хватало ни сил, ни смелости.

Зенкин задумчиво кивнул:

— Нам всем тогда не хватило, — проговорил он и снова бросил на собеседницу взволнованно блестящий взгляд. — Помнишь, как она танцевала?

— Помню.

— А наши встречи? Вечер, парк, Дворец Культуры… Мы гуляли, разговаривали, читали стихи. Ты играла на гитаре, а мы собирались вокруг и веселились.

— Помню.

— Было весело, правда?

— Да, — она кивнула. — Правда.

Что-то, похоже, приводило Зенкина в сильное беспокойство. Руки его вздрагивали, на лицо то и дело наползала улыбка.

— Знаешь, я их всех сдал. Я не хотел… Так получилось. Я тогда всё сказал, что знал. Сдал всех с потрохами.

— Не на ровном же месте, — возразила она. Зенкин не услышал.

— Даже Редисов, — продолжал он, — даже Редисов, с которым нас взяли вместе… Он сразу что-то рассказал им, первым. Он всегда был умнее. Он не всё сказал, только то, что ещё было можно, — но сразу, и его оставили. А я… я…