Альбина и мужчины-псы

Алехандро Ходоровский

АЛЬБИНА  И  МУЖЧИНЫ-ПСЫ

Часть первая. Возвращение госпожи

Глава 1. Подарок ливня

Как все чилийцы, Каракатица разговаривала,  что-то мурлыча себе под нос; смеялась по любому поводу, даже когда умирал кто-нибудь известный; пила красное вино, пока не валилась наземь, - а проснувшись, обнаруживала, что туфли украдены; ела лепешки и ежиные языки под зеленым соусом, с приправой из обжигающего свежего перца; если карабинеры избивали дубинками «подстрекателя», отворачивалась, притворяясь, что ее здесь как бы и нет; но она была родом не из Чили, а из Литвы. В двухлетнем возрасте ее доставили в порт Вальпараисо: с одной стороны - мать, огненно-рыжая толстуха, говорившая только на идиш, с другой - отец, вялый, длинный (два метра десять сантиметров), безобидный, как птичка, и практиковавший предельно земное ремесло мозолыцика: посредством молитв он удалял наросты с ног. Его звали Авраам, а супругу - Сара. Долгие годы он мечтал о сыне по имени Исаак, «приносящий веселье». И когда после многих тревожных усилий, через десять месяцев - беременность, малокровие,щипцы, кесарево сечение, тугая перевязка, - Сара разрешилась девочкой, несгибаемый Авраам дал ей это имя. Однако девочка, еще до того, как начала ходить, разражалась при слове «Исаак» гневным ревом, и успокаивала ее лишь ложка меда. Тору в переводе на ладино она не стала даже открывать, и первой ее книгой оказался «Горбун» Поля Феваля. Анри де Лагардер просто пленил девочку, и она принялась ходить согнувшись и косолапо: носки туфель торчали в разные стороны, а руки висели под прямым углом к телу. Никто не позаботился о том, чтобы разогнуть ее обратно; так возникло прозвище «Каракатица». Имя, обрекавшее на страдания под градом насмешек, было отброшено; осталось одно прозвище. Девочка поняла, что ей суждено стать злобной каракатицей, защищенной от мира панцирем. В одиннадцать лет она переломала своим сверстникам с десяток носов, и ни одна школа не соглашалась ее принять. У Авраама - между сводившим мозоли бормотанием и походами в синагогу - явно не оставалось времени для воспитания дочери. Каракатица выросла на улице. Она много чему научилась, как то: продавать дрянные часы втрое против их настоящей цены под предлогом, что они краденые, красить в черный цвет копыта лошадей, принадлежавших похоронщикам, мыть и расчесывать собачек дорогих шлюх, изготовлять «контрабандный виски» из чая, сахара-сырца и аптечного спирта. В тринадцать лет у нее умер отец и случились первые месячные. Каракатица забралась голая верхом на гроб и стала изображать скачку, окрашивая кровью простое нелакированное дерево. Сара, при поддержке тут же возникшего нового мужа, прогнала ее из дому. Каракатица, с трагической маской на лице, объехала всю страну - длинную, тощую, непонятную, как ее отец, - и осела наконец на самом севере, в Икике, засушливом портовом городе. Туда спускались с гор пропивать жалованье добытчики меди и селитры, не обращая внимания на стлавшийся по улицам запах гниющей псины: он шел от фабрик рыбной муки. Каракатица устроилась служанкой в Испанский клуб - здание в «арабском» стиле, архитектора которого вдохновили картинки из «Тысячи и одной ночи» (потрепанное французское издание 18** года). Сгорбленная фигура Каракатицы портила посетителям аппетит, и ее определили на уборку отхожих мест. Через год у нее начали пробиваться усы. Невзирая на увещевания хозяина-арагонца, Каракатица отказалась их сбрить. Когда  увещевания сменились издевательствами и оскорблениями, Каракатица своеобразно заявила о своем увольнении: спустив невежливого хозяина с лестницы. После чего задала трепку двум официантам, которых посетила несчастливая идея вступиться за хозяина: тот лежал на разноцветных кафельных плитках с парой сломанных ребер, исторгая скорбные стоны. Каракатице удалось скопить сколько-то денег, продавая в туалете почтенным членам клуба кокаин, смешанный с тальком. На эти деньги она открыла лавку, где занялась куплей-продажей золота. В конце концов, ей пришлось освоить ремесло зубодера. Дело в том, что пьяные горняки, спустив за две-три ночи полугодовой заработок, вставали в очередь у двери лавки, чтобы продать свои золотые коронки и пить дальше. Прошло два года, отмеченных засухой. Затем у горных вершин собрались тучи, небо почернело, послышался гром, показались молнии - и хлынул ливень, причем капли были с голубиное яйцо. Так продолжалось три дня. Никто не смел высунуть нос на улицу: ливень пробивал насквозь любой зонтик. Укрывшись в полутьме лавки, лишенная выпивки, Каракатица внезапно - в первый раз за свою жизнь - осознала, что она одинока.

Ей представился собственный скелет: тяжелый, холодный, он мог принадлежать кому угодно. Этот чужой костяк обрастал плотью, и Каракатица не испытывала к ней ни грамма теплых чувств; неприязнь к самой себе рождалась в желудке, чтобы дойти до горла и произвести там глухое, неотступное жжение. Душу как бы пронзили гвоздем, и она была обречена корчиться вечно посреди студенистого мира. «Кто я? Может ли хоть кто ответить? Но как - ведь меня никто не видел? До чего мне больно! Я - рана, которая хочет зарубцеваться под чьим-нибудь взглядом. Лягушка, которой не пре­вратиться в принцессу. Паяц, который может подарить только отвращение к себе. Мир равнодушен ко мне: что за пытка!» Она прислонилась к стене, покачиваясь вправо-влево, впитывая всеми порами своего тела мрак помещения, пока не стала совсем черной: тень, готовая завыть, как собака, из-за отсутствия у нее тела и души сразу.

Капли звонко стучали по цинковой крыше. Но вот сквозь их барабанную дробь прорвался крик - такой резкий, что казалось, уши протыкают тонкой иглой. Только стопроцентно женская глотка способна была издать такой звук. У Каракатицы, неизвестно почему, родилось материнское чувство к этой самке, которой угрожала смерть. Вооружившись железной палкой - предназначенной для устрашения выпивших шахтеров - она выбежала на улицу.

Небо окутывал покров из серых туч, собранных в плотные складки. Вдали наблюдался некий бледный призрак, который понемногу приобретал все более отчетливые очертания. Каракатица увидела, что к ней бежит женщина с белой - белее белого - кожей: мука, соль, мрамор, молоко, саван. Преодолев водяную стену, женщина упала в ее объятия, трепеща, словно подстреленный альбатрос. Ростом она была примерно с отца Каракатицы. Мощные ступни, необъятные груди и ягодицы, совсем молодая; но под сумасшедше моргавшими ресницами обнаруживались розовые старушечьи белки. Ветер трепал ее белую шевелюру, открывая плечо со следом глубокого укуса. Ее преследовали трое буддийских монахов в шафрановых одеждах, возбужденно принюхиваясь, рыча и брызжа слюной. Белокожая женщина укрылась за плечом Каракатицы, как за щитом. Та замахала железной палкой:

- Пошли вон, вонючие китайцы! Еще шаг, и я размозжу вам башку!

Монахи секунду помедлили и, не отводя своих взглядов от мраморной плоти, плохо прикрытой узким телом Каракатицы, выпростали руки из рукавов. Тридцать длинных, острых как наваха ногтей угрожающе протянулись в сторону жертвы. Не в силах отразить натиск, Каракатица ударила палкой по земле.

- Чтоб вы провалились!

Земля повиновалась ей, издав необычайной силы рык. Разверзлась гигантская яма, куда с криками полетели преследователи. Затем пропасть, удовлетворившись сделанным, закрылась. Дождь перестал, выглянуло солнце, чтобы царствовать еще два года и, прославляя возвращение света, мимо радужным облаком промчались тысячи попугайчиков, хором повторяя: «Альбина, Альбина, Альбина...»